Даурия
Шрифт:
— А ты им что сказала?
— Сказала, что не ушли. Да они потом это и сами увидели, как начали вы палить по ним, — улыбнулась Дашутка, успокоенная поведением урядника.
Но следом за ним подъехал с казаками длиннолицый и горбоносый хорунжий. Наезжая на Дашутку конем, хорунжий грубо спросил:
— Ты почему без разрешения из поселка выехала? Свидание здесь красным назначила?
— Никому я не назначала никакого свидания.
— Ладно. В штабе разберемся… Плюхин! — приказал хорунжий уряднику. — Помоги этой бабенке увязать воз и веди ее в поселок. А мы поедем посмотреть, куда девались
Хорунжий ударил нагайкой рыжего с белым пятном на лбу коня и понесся на север. Казаки последовали за ним. Урядник слез с коня и стал помогать Дашутке завязывать воз. Он искренне жалел ее и все время твердил:
— Да… Влипла ты с этим чертовым сеном. Офицеры наши такие собаки, что не приведи Бог.
Едва они выехали на дорогу, как возвратился хорунжий с казаками.
— Поживей! — скомандовал он сидевшей на возу Дашутке и хлестнул нагайкой гнедуху.
В поселке Дашутку доставили прямо в штаб полка. Штаб находился в доме Архипа Кустова.
Командир полка полковник Щеглов, тридцатилетний мужчина с голубыми остекленелыми глазами, бабник и пьяница, завтракал, когда к нему явился с рапортом хорунжий. Выслушав его, Щеглов спросил:
— Баба-то хоть добрая?
— Кровь с молоком, господин полковник!
— Приведи ее сюда. — Щеглов оттолкнул тарелку с недоеденной котлетой и начал ходить по горнице, приводя себя в порядок.
Через минуту хорунжий втолкнул Дашутку в горницу и закрыл за нею дверь. Нарумяненное холодом лицо ее горело, руки теребили концы полушалка.
— Ого! — вырвалось у Щеглова. Он бросил в кадку с фикусом окурок папиросы и строго спросил: — Кто ты такая? Большевичка?
— Что вы, ваше благородие! Какая же я большевичка? Отец мой в дружине с самой весны ходит, — глядя на него со страхом и надеждой, торопливо говорила Дашутка.
— Хорошо. Постараемся выяснить, правду ли ты говоришь. А до выяснения будешь находиться под арестом.
— Да что же тут выяснять-то? Вам здесь любой скажет, кто я такая.
Но у Щеглова было свое на уме. Он позвал хорунжего и велел посадить Дашутку в кустовское зимовье под замок. Едва захлопнулась за нею забухшая, обитая кошмою дверь зимовья, как она в полном изнеможении опустилась на лавку и расплакалась. Выплакавшись, принялась ходить из угла в угол, не находя себе места. На голбце стоял небольшой деревянный ящик с сапожными колодками и инструментами. Она принялась рыться в нем и нашла короткий, сделанный из литовки ножик с обшитой кожей рукояткой. Взяла его и спрятала в правый рукав.
Узнав об аресте дочери, Аграфена Козулина кинулась к соседкам, мужья которых находились в дружине. Скоро человек десять их отправились вызволять Дашутку. Это, возможно, и удалось бы им, если бы Щеглов не получил к тому времени срочного донесения о событиях в Нерчинском Заводе.
Когда допущенные к нему казачки все разом принялись кричать, что он напрасно безобразничает в поселке, где большинство жителей ходит в белых, он с матерщиной оборвал их:
— Врете, поганки длинноволосые! Все ваши мужья переметнулись сегодня на сторону красных. Я теперь за вас примусь. Вы у меня попляшете! — И он приказал ординарцам гнать их.
Дашутка видела в отдушину возле двери, как мать с соседками прошла к Щеглову. Она оживилась и
Поздно вечером пьяный Щеглов явился в зимовье. Следом за ним вошел денщик с зажженной лампой в руках. При входе их Дашутка, дремавшая на голбце, испуганно вскочила на ноги. Щеглов взял у денщика лампу и приказал ему убираться. Поставив лампу на печку, он с пьяной икотой сказал:
— Ты, бабонька, не помирай раньше времени. Мы можем с тобой великолепно сговориться. Садись, — показал он на широкую лавку у передней стены, застланную холстиной.
— Ничего, я постою.
. — Садись! — прикрикнул он, и Дашутка покорно опустилась на краешек лавки.
Щеглов уселся рядом с ней и, заглядывая ей нагло в глаза, спросил:
— Ты понимаешь, чего я хочу?
— Давно все поняла.
— Ну вот и хорошо, что ты такая сговорчивая. — И он попытался обнять ее.
— Ты лучше не трогай меня! — сильно толкнув его в грудь, вскочила с лавки Дашутка и отбежала к печке.
Щеглов достал из кармана портсигар, закурил папиросу. Сделав две-три затяжки, изжевал весь мундштук и кинул папиросу в угол. Потом с угрозой сказал:
— Ты не брыкайся много! Либо мы с тобой сговоримся тихо и мирно, либо я спущу на тебя взвод казаков. Выбирай, что лучше.
— Эх ты, ваше благородие! — с презрением бросила Дашутка. — Только и умеешь, что с бабами воевать. Есть ли в тебе хоть капля стыда-то?
— Молчать! — рявкнул Щеглов и пошел на нее.
— Не лезь ты лучше ко мне… — бросилась от него Дашутка к порогу и попыталась открыть дверь. Но она оказалась закрытой снаружи.
— Ну что же, пеняй на себя, — прохрипел Щеглов и позвал топтавшегося за дверью денщика.
— Что прикажете, господин полковник? — открывая дверь, спросил денщик.
— Иди и скажи ординарцам, что отдаю эту бабу им.
Тогда Дашутка выхватила нож и бросилась на Щеглова, но он пнул ее носком сапога в живот. Отлетев в сторону, она упала на пол, прикусив до крови язык. Щеглов бросился, чтобы отнять у нее нож, но она успела подняться на ноги и опять пошла на него.
В ту же минуту в зимовье ворвались ординарцы. И тогда Дашутка, откинув голову назад, полоснула себя ножом по горлу. Красные круги пошли у нее в глазах. Она зашаталась, медленно повалилась на правый бок, и последнее, что промелькнуло в ее меркнущей памяти, было воспоминание о том, как скакал к ней навстречу Роман в день похорон деда, одновременно обрадованный и смущенный.
XXXIII
Вскоре после событий в Нерчинском Заводе, подчиняясь директиве обкома, партизаны Журавлева двинулись на соединение с амурцами и завязали ожесточенные бои за Сретенск, крупнейший опорный пункт атамана в Восточном Забайкалье. Одновременно полк Кузьмы Удалова был послан на юго-запад, к Маньчжурской железнодорожной ветке, по которой шло из-за границы снабжение семеновцев и действовавших в Забайкалье японских дивизий генерала Ооя.
С полком Удалова надолго ушел из родных мест и Роман Улыбин. Он так и не узнал тогда, какая судьба постигла орловскую дружину и что случилось с Дашуткой в февральскую вьюжную ночь.