Даурия
Шрифт:
Когда же Кибирев и офицеры вспылили и с шумом поднялись со своих мест, он тоже вскочил и принялся уговаривать их не уходить, стараясь одновременно утихомирить и тех из дружинников, которые с угрозой наступали на офицеров. «Этот все такой же, все помирить старается», — подумал про него Роман, а про Ладушкина и Большака решил, что те, по-видимому, склонны всерьез договориться с партизанами.
Когда водворился порядок, к Василию Андреевичу обратился Андрон Ладушкин:
— Значит, под корешок нас выводить не собираетесь?
— Нет, Андрон Михайлович, такие люди, как ты, могут не дрожать
— Что же, ежели оно все так, как ты толкуешь, то нам и верно нечего друг друга за грудки брать. Давайте вот и помиримся.
— Ты что, Андрон! — обрушился на него Епифан Козулин. — Забыл, видно, как партизаны нашего брата на распыл пускают? У них в трибунале для нас один приговор — голова с плеч.
Взбудораженные его словами, дружинники и офицеры, одни серьезно, другие зло и насмешливо, уставились на Василия Андреевича. «Посмотрим, что ты на это скажешь», — читал на их лицах Роман.
— Да, мы сурово расправляемся, но только с оголтелыми богачами, с казацкой верхушкой.
— Врешь! Разбираться вы не шибко любите, — запальчиво бросил Епифан.
Сидевший с ним рядом Капитоныч обернулся к нему и стал его в чем-то разубеждать.
А Василий Андреевич, обращаясь ко всем, спокойно отвечал на выкрик Епифана:
— Нет, разбирались и разбираемся… Под одну метелку всех не метем. Именно поэтому я и рискнул приехать сюда… Кого мы, например, уничтожили в Мунгаловском? Платона Волокитина и Чепаловых. Что это за люди были — вы сами знаете. Цвет нашего поселка выдали они карателям. Так неужели же мы должны были пощадить их? Таких подлецов мы не щадили и не пощадим. Жестокая необходимость заставляет нас показать в таком случае, что наша рука не дрогнет.
— Вы что же, приехали к нам, чтобы похвастаться, что у вас рука не дрогнет? — не вытерпел и подал свой голос Кибирев.
— Нет, ради этого удовольствия не забрался бы я в ваше логово. Я приехал сказать казакам-середнякам, казакам-труженикам, что их интересы не имеют ничего общего с интересами атамана Семенова. А вам, гражданин Кибирев, я скажу, что ваша программа — это смесь монархизма с эсеровщиной!
— Неверно! — закричал, багровея, Кибирев. — Мы не монархисты и не эсеры.
— Заблуждаетесь, гражданин Кибирев… Под любым пунктом вашей программы с удовольствием подпишется каждый правый эсер.
— Больно скоро вы ярлыки наклеиваете.
— Ярлыков я не наклеиваю. Вы сказали, о чем вы думаете, я сказал, кто ваши единомышленники. Разве вы не говорили, что не хотите видеть в Забайкалье коммунистических порядков?
— Говорил, не отрицаю, — процедил сквозь зубы Кибирев.
— А об этом самом кричат сейчас в истерике все здешние эсеры любых мастей. Вы отличаетесь от этих господ только тем, что сами решили покончить с семеновщиной. Что же касается целей, то они у вас одни и те же. Скажите мне, какую вы хотите установить здесь власть?
— Всеобщую!
— Значит, такую, в которой бы участвовали представители всех сословий здешнего населения?
— Именно.
— Ну, а кто же будет задавать при этой власти тон? Рабочий, простой крестьянин и казак или казацкая верхушка вкупе с фабрикантами, купцами и золотопромышленниками?
— А хотя бы и так! —
— Верю, верю… Только честность и пригодность этих людей определять будут купцы Чепаловы и золотопромышленники Андоверовы. А раз так, то в Орловской по-прежнему будет атаманить Шароглазов. Ну, а повыше его генерал Гладышев сядет. Вот ведь вы к чему стремитесь. Но если это устраивает вас, то никак не устраивает сто пятьдесят миллионов русского народа. Что же касается России, то позволь тебя спросить: кому помогают злейшие ее враги — нам или вам? Так что не тебе упрекать нас в измене родине!
Сраженный Кибирев замолчал и готов был в эту минуту убить Василия Андреевича. Дружинники взволновались, зашумели. То, что они услыхали, было горькой правдой, и это заставило их шевелить мозгами. Каждый из них понял, что Василий Андреевич знает досконально, за что он борется, чего хочет. А они до сих пор слепо шли на поводке у людей, которые если не заблуждались, то обманывали их самым бессовестным образом. И выходило так, что надо было, не откладывая надолго, все взвесить и сделать какой-то бесповоротный и окончательный выбор.
И в эту минуту молчавший все время Каргин с особой отчетливостью понял, что здесь, в этой комнате, рушатся сейчас его последние надежды, что становится он все более и более одиноким в своем желании все оставить в жизни по-старому.
После длинной паузы Ладушкин спросил Василия Андреевича, что же он посоветует в заключение делать заговорщикам.
— Мой совет один: если хотите, чтобы кончилась скорее гражданская война, чтобы ушли от нас несолоно хлебавши все интервенты, — осуществляйте свой заговор и переходите к нам. Если будет угодно, мы пришлем к вам на помощь пять-шесть наших лучших полков. И если вы решитесь на этот шаг и чистосердечно будете служить вместе с нами нашей Советской Родине, мы простим и забудем ваши прежние грехи и заблуждения. Сейчас вам, станичники, еще не поздно искупить свою вину. Это я говорю абсолютно всем присутствующим здесь.
— Ладно, подумаем, — сказал Ладушкин.
Кибирев и офицеры угрюмо молчали. Каргин уткнулся лицом в ладони и, казалось, плакал.
— Подумайте, это никогда не вредно, только думать правильно не значит думать долго, — вставая, проговорил Василий Андреевич. — Уже поздно, и нам пора ехать. Надеюсь, что никакой попытки расправиться с нами или задержать нас вы не сделаете? — Он недвусмысленно посмотрел в сторону Каргина и Кибирева.
— Конечно, нет, — надменно бросил Кибирев, хотя именно о том и думал. С лихорадочной быстротой он обдумывал план захвата Василия Андреевича. Это была единственная возможность оправдаться перед контрразведкой за участие в заговоре. Те же самые мысли копошились и у Каргина, который не плакал, а горько досадовал и на себя и на Кибирева за то, что надумали они завести эти переговоры. Каргин не сомневался, что Василий Андреевич многих заставил поверить себе, и он со злобой думал про того лобастого и ничем невозмутимого человека, который знал, что делал.