Давай попробуем вместе
Шрифт:
Вера говорит, что у меня просто депрессия, вызванная перенесенным шоком. Что это скоро пройдет. Что скоро настанет лето и принесет с собой много солнца, тепла и радости. А все плохое забудется, как дурной сон.
Включаю телевизор. Сразу попадаю на «Вести»: обстановка на Северном Кавказе находится под полным контролем федеральных сил…
Кто сказал, что по-прежнему уже не будет?
Снова понеслись прокладки. Супертонкие, с крылышками. Улетают в далекие края… Боже, что за чушь лезет в голову.
Легкий шорох в углу. Это скребется
– Славная ты… – Я вглядываюсь в забавную усатую мордашку. – Знаешь, мы с тобой похожи. Оба сидим в клетках, и в любой момент может прийти большой и сильный хозяин. Только ты счастливее меня. Потому что не понимаешь этого. Знаешь, тот старик был прав: думать – это слишком тяжело. И страшно…
– Б-р-р, – соглашается Дуня.
Я иду на кухню, отрезаю ей добрую половину яблока, которую она тотчас утягивает в картонный домик.
В приоткрытую для проветривания форточку серым слизнем медленно заползает удушливый сумрак. Я захлопываю форточку, выхожу наружу и бреду куда глаза глядят…
31
Улица пустынна. Только впереди двое – парень и девушка. Внезапно парень взмахивает рукой. Девушка отскакивает, защищая лицо от возможного удара. Но парень лишь отталкивает ее и кричит:
– Да что ты знаешь?! Что вы все понимаете?! Вы же ни черта в этом не смыслите! Там люди гибнут, пока вы тут языками мелете! Так что заткнись! Убирайся!
Девушка делает шаг в сторону и что-то говорит, явно пытаясь урезонить спутника, но тот лишь распаляется и рявкает:
– Говорю, пошла вон!
Голова девушки жалко поникла, плечи дрогнули. Она послушно побрела вперед. Парень остался на месте. Услыхав мои шаги, вскинулся рывком, словно от резкого окрика. Я на всякий пожарный притормозил. Только общения с психопатом мне сейчас и недостает для полного кайфа.
– Закурить не найдется? – спрашивает он глухо.
В его облике что-то неуловимо узнаваемое заставило меня остановиться и, порывшись в кармане, достать початую «Приму» и подаренную Верой зажигалку.
– Спасибо, друг. Хреновая нынче весна.
Он закуривает, старательно защищая робкое пламя от ветра, которого сейчас нет в помине, судорожно озираясь, будто боится привлечь «на огонек» невидимого снайпера…
Стоп.
Я всматриваюсь в его лицо, словно пытаюсь угадать знакомые черты. Нет, мы не встречались. Но все же…
– Давно оттуда?
– Месяц, – отвечает он хрипло и тут же вздрагивает, прострелив меня подозрительным взглядом.
– Я в ноябре вернулся.
– Вот черт. – Он притопывает ногой, губы дергаются в подобии улыбки. Виктор Степаныч назвал бы его неврастеником. Неужели я выглядел так
– И как там сейчас?
– На букву «X». Не подумай, что хорошо.
– При мне говорили, что пара месяцев – и конец. – Я внутренне содрогаюсь от правды, о которой догадывался, но упрямо гнал от себя как дурные воспоминания.
– Конец… Кому? – Он истерично хихикает. Внезапно лицо искажает гримаса ярости. – Кого ты слушаешь, мать твою? Кому ты веришь?! Вот моя дура, – он кивает в сторону женской фигурки, замершей шагах в двадцати от нас, – тоже перед «ящиком» уши развесит: «Ах, президент обещает все закончить к Новому году…» К какому только году, е…? – Он прикрывает глаза. Слова сочатся сквозь закушенные губы. – Нас двадцать пять было. Шли через ущелье. До нас зачищали раза три. Мол, все в порядке. Чуть ли не гулять можно… Дерьмо! – вдруг выкрикивает он, выплевывая сигаретный дым мне в лицо. – В «подкову» нас взяли. Пять минут поливали, всего пять минут! Трое нас уцелело… Трое! – Его губы судорожно затряслись.
– Я знаю.:.
– Что ты знаешь, мать твою? Что все мы вообще знаем…
Он швыряет окурок, яростно вдавливает его в землю, словно этот бычок – виновник наших бед. Сплевывает. Смотрит мне в лицо, словно чего-то ждет. Наши взгляды пересеклись, и в ту секунду я вдруг ощутил себя где-то вне времени и пространства, услыхал холодный хлесткий звук автоматных очередей, пробивающих хрупкие стекла на циферблатах чьих-то жизней.
Женская фигурка медленно приблизилась шагов на десять.
– Подружка моя, – встрепенулся мой случайный знакомый, возвращая меня на пустынную ночную улицу города-спрута, огромного и спокойного, как танк, разноцветными глазами окон мирно и удивленно взирающего на неприкаянных путников, которым отчего-то не сидится в своих теплых жилищах.
– Ждала?
– Ждала. – Он снова вздыхает, но уже иначе, с горьким смешком, затерявшимся в темноте. – Вообще-то она нормальная. Добрая. Просто верит всему, что в газетах пишут да по «ящику» балаболят. Прямо как маленькая. Иной раз как начнет новости какие пересказывать, у меня такое зло! Дал бы в лоб. Я говорю: «Лучше сериалы смотри. А в политику не лезь. Все равно своими бабьими мозгами не смыслишь ни фига…» Она молчит. Раньше бы разбухтелась, мол, сами вы, мужики, оборзели… А щас молчит. И смотрит так… жалостно. Ненавижу этот взгляд. Что я, больной? Калека? Другие вон вообще не вернулись, а я целехонек. Что меня жалеть?
– Жалеет – значит, любит, – произношу до пошлости избитую, но ужасно уместную фразу. – Разве ты ее не будешь жалеть, если, не дай бог, что случится? Даже самое пустячное, вроде аппендицита?
Мой полночный попутчик озадаченно уставился на меня. Ему это, видимо, в голову не приходило. Мне тоже, покуда не повидал множество ужасных, нелепых, бессмысленных смертей не там, а здесь, в самые спокойные, тишайшие, аж до безветрия, дни. Он слегка подается мне навстречу и спрашивает шепотом, будто кто-то может нас подслушать: