Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— А меня — Рафаэль. Впрочем, чаще называют Рафиком.
— А почему тогда — Рудольф?
— Это мое второе немецкое имя. Как тебе у нас работается, Митя?
Он подсел к моему столу и мельком взглянул на кипу журналов «Синяя блуза», с которыми я возился без малого две недели.
— Хорошо, конечно. Вот подбираю материал для «Роте шпрахрор». Уже сделал одну программу.
Хитаров взглянул мне прямо в глаза:
— А почему такое уныние в голосе? «Роте шпрахрор» — превосходная живая газета. Ребята нуждаются в боевом репертуаре.
Лицо
— Понимаешь ли, Рафаэль…
— Проще — Рафик.
— Так вот какое дело, Рафик… Я как пришел к вам, так и засел за «Синюю блузу». Ну, правда, еще «Л’авангард» читаю.
— Владеешь французским? Вот это превосходно. А на заведениях русской делегации бываешь?
— Нет.
— Ну это никуда не годится. — Хитаров нахмурился. — Позволь спросить — почему?
— Я же не член делегации. Да меня никто и не звал.
— Тебя будут приглашать. А как с немецким языком?
— Три раза в неделю занимаюсь с Венцелем.
— Имей в виду, что без немецкого дело не пойдет. Геминдер объяснил, что ты должен делать?
— Я — референт по письменной агитации… Ну, в общем, он дал мне комплект этого журнала и велел выбирать.
— А ты имеешь представление, что именно нужно пролетарской молодежи Германии?
Я пожал плечами. Как-то так получилось, что об этом Фриц мне ничего не сказал.
Хитаров заговорил с Геминдером по-немецки. Фриц замахал руками, по-видимому в чем-то оправдываясь. Голос его звучал жалобно. Хитаров настаивал. Тогда Фриц обеими руками вцепился в свои волосы и замотал головой. Лейбрандт поднял указательный палец и изрек привычное:
— Найн, Фриц, найн.
Тут появился Черня, бодро выкрикнул: «Сервус!» — и, широко улыбаясь, стал прислушиваться к разговору. Но Хитаров не стал его продолжать. Всё так же спокойно, не повышая голоса, он двумя-тремя словами прервал жалобный выкрик Геминдера и повернулся ко мне:
— Что ты собираешься делать сегодня после работы?
Что делать? Урока у меня сегодня нет. В «Комсомолку» пойду завтра. Выходит, вполне свободен.
— Да ничего особенного…
— Так приходи ко мне. У меня свободный вечер. Можем побродить по улицам.
— Обязательно приду. Понимаешь, мне о многом надо спросить тебя.
— Значит, договорились? Я живу в «Люксе».
— Большое спасибо, Рафик.
Легкой, быстрой походкой Хитаров вышел из комнаты. Фриц укоризненно посмотрел на меня своими желтыми глазами. Я уткнулся в журналы. Тогда он обрушился на Черню, а так как Геминдер говорил с ним по-чешски, я кое-что разобрал: где же всё утро проболтался секретарь отдела товарищ Черня? Но Сам тоже здорово говорил по-чешски и мгновенно разъяснил Геминдеру, что выполнял его же задание. При этом он ослепительно улыбался.
Никто не может устоять перед улыбкой Сама Черни!
— Пойдем завтракать! Я голоден, как кормящая волчица.
Сам всегда бывал голоден. То как мать-волчица, то как верблюд, пробежавший всю Сахару, то как тигр, вышедший на охоту.
— А не рано? Фриц опять разворчится.
— А ну их всех к черту! Пусть жуют свои тощие бутерброды и не пытаются регулировать запросы наших желудков. Пойдем, я расскажу тебе кое-что интересное.
Черня получил письмо из Праги от своего друга Хршеля, и тот обещал привезти Саму костюм.
— Мы с ним почти одного роста. — Черня щеголял в темно-синем костюме из тяжелой глянцевитой шерсти.
— Я заказал ему коричневый в клетку. В Европе это самая модная расцветка. И знаешь, Митя, тебе тоже надо подумать об экипировке. Ходишь в какой-то косоворотке. Поговори с Фрицем. Он скоро поедет в страну.
— С какой же это стати он будет привозить мне костюм! И вообще, вся эта мода — самая дурацкая чепуха, и уж во всяком случае, не для комсомольцев. А вот вечную ручку мне бы хотелось достать.
— Достанем, — пообещал Сам, принимаясь за скворчащую яичницу с колбасой.
С набитым ртом принялся рассказывать о Хитарове, который, оказывается, много лет нелегально проработал в Германии и стал большим другом Тельмана. Немцы считают Хитарова своим, — ведь он несколько лет работал одним из секретарей ЦК германского комсомола. А немцы у нас — сила! Взять того же Лейбрандта. Он даже с Шюллером не очень церемонится. «Найн», — и, так сказать, катись к чертовой бабушке. Тут Черня очень смешно и очень похоже пробормотал утробным голосом какую-то фразу по-немецки.
— Похоже?
— Здорово! Вылитый геноссе Лейбрандт! Но откуда тебе это известно?
— Наблюдаю. Так вот, этот самый геноссе, когда разговаривает с Хитаровым, весь свой гонор прячет. Уважает! А Рафик, между прочим, совсем не строгий. Доб-ро-же-ла-тель-ный! И в кабинете сидеть не любит. То в одну комнату заглянет, то в другую… В общем, поздравляю тебя, Митя!
— Это с чем же?
— Переходишь с товарищем Рудольфом на короткую ногу.
— Иди-ка ты знаешь куда…
— Нэ сэрдысь, печенка лопнет! — голосом Вартаняна, но с ужимками Геминдера возгласил Черня. — Давай лучше съедим еще по одной яичне.
— Я не хочу. И куда ты столько жратвы закладываешь!
— Вот она, паровозная топка. — Сам шлепнул себя по животу.
Он и на самом деле был здоровенным парнем, на полголовы выше меня, с широкими развернутыми плечами. В КИМе его любили. Он был обязателен, доброжелателен, весел и, хотя, как я уже заметил, не очень-то загружал себя работой, считался у нас в отделе совершенно незаменимым. Даже Лейбрандта обезоруживали его шуточки и ослепительная улыбка, так украшавшая его лицо, — лицо мужественного героя из американской приключенческой кинокартины.