Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
Я стал ходить на заседания русской делегации и жадно слушал выступления Вартаняна или Мазута, Беспалова или Абугова — бывалых, опытных конспираторов, так много уже повидавших и переживших. На собраниях партийной и комсомольской ячеек доклады делали товарищи Мануильский, Вильгельм Кнорин, Отто Куусинен, Гопнер, Васильев и другие.
Тогда же я впервые увидел Пятницкого. Мне говорили, что каждый, уезжающий в страну, обязательно проходит «чистилище»: с глазу на глаз беседует с ним. И если он вдруг, по-бычьи мотнув круглой головой, коротко бросит: «Нет, товарищ, ты для этого не подходишь», — никакие авторитетные ходатайства и самые безусловные решения
Но иногда всё же выпадали совсем свободные вечера. Можно было бы, конечно, пойти и в кино, но, во-первых, билет в кино не выдается бесплатно, а во-вторых, что за радость, если после меткого выстрела Вильяма Харта (на всем скаку угодил из своего длинноствольного кольта прямо в глаз красавчику Джимми) не с кем обсудить очередной подвиг этого благородного ковбоя с каменно неподвижным, длинным, как у лошади, лицом! Девушки-то у меня в Москве нет как нет!
Вот я и плелся в свое роскошное общежитие, раздвинув пыльные фиолетовые портьеры, смотрел из окна на сутолоку Охотного ряда, потом тщательно переводил пятьдесят — сто лишних строк из «Роте Фане» и заваливался на свою полутораспальную кровать.
Сожители мои, всё люди солидные и очень занятые, приехавшие в Москву на два-три дня по вызову какого-нибудь наркомата, а то и Совнаркома, приходили поздно, наскоро пили чай в круглой гостиной, щелкали застежками своих туго набитых портфелей и погружались в отчеты и докладные записки.
«Завтра обещал принять Рудзутак». — «Мы просили пять миллионов, а Наркомфин срезал смету до трех с половиной. Всю губернию без порток оставил. Вот бы Брюханова на мое место!» — «А вы поставьте вопрос перед ВСНХ и поговорите с товарищем Куйбышевым».
И новое слово — пятилетка. Еще непривычное, не обкатанное, как только что выхваченный из горнила, порозовевший от нестерпимого жара кусок закаленной стали.
Емкое слово, вместившее в себя миллионы тонн угля и металла, сотни тысяч станков, десятки тысяч тракторов и автомобилей.
Огневое слово, звучащее как призыв к генеральному наступлению большевиков на отсталость и экономическую зависимость старой России.
Волшебное слово, ставшее паролем и ответом, которыми теперь вся страна встречала каждый наступающий день.
Грозное слово, заставляющее скрежетать зубами мировую буржуазию: нет, не вышло, не удалось задушить республику рабочих и крестьян!
Вдохновенное слово, ласточкой облетевшее всю землю и вдохнувшее уверенность в сердца белых, желтых, черных и красных обитателей земли, — крепнет, набирается сил, расцветает единственное социалистическое отечество рабочего класса!
Я прислушивался к разговорам прорабов первой пятилетки, озабоченных судьбами целых областей и губерний, ловил их короткие фразы, — цифры делали их похожими на математические формулы, — и давал волю своему воображению: видел котлованы, просторные заводские цеха, выросшие там, где вчера еще нога человека оставляла свой след возле медвежьего, видел голубые города будущего, честное слово, более величественные и прекрасные, чем изобразил их в своем рассказе Алексей Толстой.
Но вступать в общение с командирами и командармами индустрии почему-то робел: ну что им до паренька с кимовским значком на косоворотке, который растерянно плутает среди всех этих «лошадиных сил», «капиталовложений», «диспонирований», «заготовительных»
Впрочем, однажды в общежитии появились два общительных парня, охотно принявших меня в свою компанию.
Пролетарские писатели Иван Макаров и Николай Кочин приехали на пленум РАППа.
Уже в первый вечер я рассказал им всю свою жизнь. А чтобы они не подумали, что в вопросах литературы я пентюх, пришлось поведать им и о нашей литературной группе в Ростове, и о моем вступлении в СКАПП [3] , и, уж конечно, о встрече с Владимиром Маяковским…
3
Северо-Кавказская ассоциация пролетарских писателей.
Произошла эта встреча в Армавире, куда я приехал для обследования пионерской работы.
Возвращаясь вместе с Сотниковым из окркомола, я заметил на тумбах и стенах домов грандиозные афиши. Они орали толстыми красными голосами о событии, чрезвычайном для жителей Армавира: «ЛЕФ в гостях у армавирцев! Владимир Маяковский прочтет свою новую поэму «Хорошо!» В заключение — ответы на вопросы. Билеты продаются в кассе окружного драматического театра».
«Разворачивайтесь в марше! — восторженно завопил я. — Идем слушать Маяковского». Сотников немедленно согласился: «Маяковский — свой парень. Идем!»
Театр был полнехонек. Пришла пролетарская молодежь послушать своего любимого поэта. Но я заметил изрядное количество нэпачей — полосатые брюки дудочкой и лакированные полуботиночки. Они нахально расположились в первых рядах партера.
«Вот и Валерьян Павлович пожаловал», — толкнул меня в бок Сотников.
В ближайшей к сцене ложе бенуара я рассмотрел фигуру действительно примечательную. На человеке с лицом Антона Павловича Чехова, только очень злого, раздраженного на весь свет Чехова, была черная широкополая шляпа, золотое пенсне с черной шелковой ленточкой и черная пелерина с бронзовыми львами на застежке. Его окружали какие-то старушенции в длинных темных платьях из шуршащего шелка.
«Типичный интеллигент, — презрительно процедил я сквозь зубы. — Чем же он знаменит, этот ваш Валерьян Павлович, в пенсне со шнурочком?»
Оказывается, Валерьян Павлович был знаменит тем, что преподавал изящную словесность в Армавирской мужской гимназии и имел высокую ученую степень приват-доцента. Это, понятно, до революции. А теперь бывший приват-доцент, как ни в чем не бывало, преподает русский язык и литературу в школе второй ступени и хоть будто и перековался, но продолжает забивать головы молодежи устаревшими классиками и даже, подумайте, на одном литературном вечере заявил, что весь «Цемент» Гладкова не стоит и одной строчки «Обломова». Кроме того, он совершенно не считается с деятельностью пионерского форпоста в школе и не отпускает со своих уроков ребят для выполнения общественно полезной работы.
Сообщение Сотникова о поведении этого старорежимного фрукта меня чрезвычайно возмутило. Когда же он осмелился выступить против Маяковского, я не выдержал и… Но лучше по порядку.
Занавес был поднят, на авансцене стояли стол и стул, на столе графин с водой и стакан. Из-за кулис вышел бритоголовый гигант в сером костюме и рыжих ботинках-миноносцах с невиданно толстыми подошвами.
Мы изо всех сил захлопали. С галерки кто-то гаркнул: «Маяковский, привет!» И тогда сотни голосов стали скандировать: «При-вет, при-вет, при-вет!»