Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Ты только не волнуйся, Элиза. Их не пустят. А за сыном я съезжу вечером… Пожалуйста, не волнуйся.
Завез жену домой, а сам помчался в горком. Что, мол, делать, товарищи?
Балтушки — секретаря горкома — не было на месте: где-то с кем-то совещался. Но в общем-то настроение у горкомовцев было неплохое. Да, начали… Неожиданно… Предательски… Бомбили некоторые советские города… Но и наши не остались в долгу. Уже разбомбили Берлин. Да, да… Наши тяжелые бомбардировщики, подавив противовоздушную оборону, волна за волной накатывались на Берлин. Гитлеру уже жарко! Это совершенно точные сведения. Мы поддерживаем беспрерывную телефонную связь с Каунасом. ЦК требует дисциплины и порядка.
Почти успокоенный поехал домой. И только было сказал шофёру, чтобы налил бензин для
«Сейчас, вот сейчас появятся наши истребители и отгонят», — думал Венцлова, вспоминая маленькие серебряные самолетики в небе над Тракаем и всё еще не ведая, что то были воздушные разведчики немцев.
Но бомбежка продолжалась, а наших истребителей всё не было. Только с кладбища, как-то неуверенно, не в такт, стали бить зенитки…
Хотел позвонить в Каунас. Долго прижимал телефонную трубку к уху. Ни звука. Особая, пустая тишина. Телефон перестал работать.
Пошел в горком, но там уже никого не оказалось, кроме дежурного, который сидел за столом, окруженный четырьмя телефонами. Ни один не действовал. Пожаловался Венцлове:
— Что-то неладно у нас со связью… Боюсь, не повреждена ли линия.
Венцлова побежал домой. Бомбы продолжали рваться. Там и здесь занимались пожары.
Узнал, что одна из бомб разорвалась возле их дома. Осколок попал во второй этаж и оторвал обе ноги Жюгждене — жене заместителя Венцловы по Наркомпросу. Телефон молчал. Побежал за врачом. Женщина истекала кровью. Врач делал перевязку и покачивал головой — Жюгждене умирала.
Во дворе дома собрались почти все жильцы. Пришел Гира с женой. Настроен он был воинственно.
— Опять псы-рыцари, опять они… Ну, товарищ Антанас, теперь литовцы не одни. Немцам не поздоровится! — восклицал он, грозя западу маленьким кулачком.
Ждали нашего воздушного контрудара… Когда стемнело, бомбежка прекратилась.
— Ну вот и всё. Отогнали! — вздохнул кто-то с облегчением.
Вдруг защелкали пистолетные выстрелы. Командир с двумя шпалами в петлицах яростно расстреливал из пистолета лампочки, вспыхнувшие под колпаками уличных фонарей, и страшно матерился:
— Ориентиры для бомбардировщиков оставили, так вас и так… Пятая колонна действует, так ее и этак… Мерзавцы! Предатели!
Пятая колонна… А вдруг! Венцлова вспомнил кадемов, таутининков — всю эту черную свирепую мразь, забившуюся в глубокие щели подполья. Они-то ждут своего часа!
В комнатах было темно и неуютно. Элиза не зажигала света, видимо испуганная расправой с уличными фонарями, учиненной сердитым командиром. В комнаты сквозь пустые оконные рамы врывался ветерок, шевелил гардины, разбрасывал по столу бумаги.
Телефон по-прежнему молчал.
Венцлова считал себя уравновешенным, умеющим владеть собой человеком. И не трусом. Уж во всяком случае, не пугливым. Кроме того, он был членом правительства молодой республики, одним из ее народных комиссаров. Значит, нес ответственность за судьбу своей страны; значит, должен что-то предпринять, во что-то вмешаться. Тем более что и ЦК и правительство еще оставались в Каунасе. В Вильнюс перебрался только Наркомпрос и Наркомсобес. Значит, он, как народный комиссар, — уполномоченный правительства в Вильнюсе. Так велят обстоятельства. Но что он должен делать? С чего начинать? Подумал: «Но я же беспартийный…» И тут же, мысленно, прикрикнул на себя: «Пытаешься уйти от ответственности!.. А разве ты бы сейчас иначе думал, если бы в кармане у тебя лежал партийный билет?»
Решил: завтра же с утра пойдет в горком и во что бы то ни стало свяжется с Гедвиласом или Палецкисом. Есть же телеграф, радио, наконец! А делами Наркомпросу пусть займется Гира. Ведь Жюгжда еще не вернулся из Каунаса. Бедняга не знает, что его жена стала одной из первых жертв войны.
И тут как раз позвонили, и сразу же застучали во входную дверь. Услышал радостный крик Элизы. Выбежал из кабинета — ребенок на руках у матери. Элиза рыдает, а сынишка смеется и что-то оживленно рассказывает.
Сразу стало легче дышать.
— Видишь, и Томас
Молодая женщина растерянно улыбалась:
— Ну ничего… Пока ничего… Вот, доехали… Костас говорил — всё наладится. Правительство принимает меры…
Потом пили кофе, слушали радио. Полевые части Красной Армии двинуты к границам, чтоб выбросить вон фашистских захватчиков…
Венцлова долго не мог заснуть. Вспомнилось, как еще в ту мировую войну он, тогда восьмилетний мальчишка, впервые увидел немецкого солдата. Пришел солдат в Тремпиняй и тум… тум… тум… прямо к их дому. Мать заохала: наверное, расстреливать начнет. Навстречу солдату вышел угрюмый, подавленный отец. Спрашивал, что угодно пану солдату. Спрашивал по-литовски, по-польски, по-русски. А тот выкрикивал что-то свое, гортанное, непонятное. А усы у солдата, как крылья орла на железной каске, торчали вверх. Кое-как объяснились жестами. Солдат требовал сала и меда. А когда получил, то весь просиял, прижмурившись понюхал коричневые, в золотистых капельках соты, вытащил из кармана пригоршню медных монеток и сунул отцу. Сказал: «Зер гут… Данке!» И тум… тум… тум… — ушел, мурлыча какую-то песенку. Слава пресвятой деве, пронесло беду! Мать истово перекрестилась. Беда прошла мимо их дома, но не мимо Литвы. Пожары, расстрелы, аресты… А после железная длань оккупантов сомкнулась на литовском горле. Отдай то, отдай другое, подавай третье. Свирепые крайсгауптман и амтсфорштеер [48] своими реквизициями и поборами едва не довели всю округу до голодной смерти. Впрочем, помещики, ксендзы и лавочники отдавали только часть нажитого. И восполняли потерянное, сдирая последнюю шкуру с мужика, хотя, сказать по правде, и шкуры-то никакой не было, немцы сами оказались первоклассными шкуродерами… И вот опять они, немцы. Спустя двадцать семь лет. Но теперь захватчикам придется туго. Сталь столкнется со сталью, и чудовищный звон и лязг встречных ударов отзовется во всех углах покоренной, навзничь опрокинутой Европы эхом пробудившейся надежды…
48
Крайсгауптман и амтсфорштеер — тыловые чины немецкой армии во время первой империалистической войны.
Телефон молчал и на следующее утро… То, что казалось простым и ясным вчера, в часы ночных раздумий, — во что бы то ни стало выполнить свой долг, долг народного комиссара, — оказалось практически невыполнимым. Все средства связи были нарушены. Город жил какой-то новой, не поддающейся объяснению жизнью. Люди больше не верили прозрачности неба и шли по тротуарам вжав головы в плечи, почти притиснувшись к фасадам домов. Легковые и грузовые машины куда-то пропали. Лишь изредка чья-то одинокая «эмка» суматошно проносилась по улицам и, нарушая все правила движения, круто срезала углы.
Возможности народного комиссара оказались предельно ограниченными. Из всего большого хозяйства Наркомпроса в его распоряжении оставались легковая машина с ограниченным запасом бензина и ее водитель. Единственно, что смог сделать в то утро Венцлова, это организовать переброску женщин и детей дома, в котором он жил, в ближайшую деревню.
— Я останусь в городе, — говорил он жене, — и как только всё войдет в норму, приеду за вами. Так что расстаемся на два-три дня, не больше.
И если бы в тот час какой-нибудь досужий прорицатель сказал ему, что эти два-три дня разлуки с женой и сыном растянутся на целые три года, и что за это время у него не будет ни одного дня, свободного от тревоги, тоски и боли за судьбу самых близких ему людей, и что, наконец, не ему, а именно Элизе — тоненькой и хрупкой, выросшей в благополучной и всеми уважаемой профессорской семье, предстоит попасть в лапы белоповязчиков — литовских приспешников Гитлера, и жизнь ее — жены «красного комиссара» — повиснет на тончайшей ниточке, — Венцлова рассмеялся бы такому прорицателю в лицо.