Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Может, пригодится? — спрашивал Василек и все больше заливался краской. Полез в другой карман и вытащил мягкий кожаный шлем. Подержал его на растопыренной ладони и с сомнением покачал головой:
— Ношеный… Но, может, пригодится в хозяйстве, Тасюта? Говорят, зима будет лютая… А у меня новый есть.
И ушел, тряхнув руку Дмитрию и нежно улыбнувшись Тасе.
Небо заполонили мохнатые, с лиловой подбивкой тучи. И в комнате потемнело.
Тася держала в руках шлем, подаренный Васильком.
— Какой он мягкий! И тепленький, — сказала она. — Ну-ка примерь.
Дмитрий попробовал.
— Что-то тесноват!
— Обидно. Ну да что-нибудь придумаем.
— Из него можно сделать хорошую шапочку Танюше, — вмешалась Софья Александровна. — И хватит еще на рукавички.
— Пусть пока полежит, —
И шлем этот очень пригодился. При довольно странных обстоятельствах.
Как-то, уже зимой, Тася привела с собой молодого офицера. Тоже летчика. В шинели, с пистолетом, но… без головного убора. Парень был чрезвычайно смущен и каждую минуту извинялся. Как выяснилось, у него исчезла ушанка! Смотрел «Волки и овцы». В театре как в леднике — никто не раздевается. А когда спектакль кончился, он задумался, пошел к выходу, позабыв о своей шапке. Спохватился уже в холле и, переждав, когда выльется поток зрителей, вернулся в зал. Хвать-похвать, а шапки-то нет. Тут и билетерши стали искать, ахали, удивлялись, негодовали: что же это за мерзавец такой, чтобы у офицера шапку слямзить! Но ведь сочувствие на голову не напялишь! А как в эшелон возвратиться без головного убора! Вот топчется бедный парень возле театра и думает горькую думу. Наталкивается на него Тася. «Что с вами? Потеряли что-нибудь?» — «Да вот, шапка пропала. Не знаю, как и быть. Хоть бы какую-нибудь достать. Чтобы голову только прикрыть…» Тут Тасю и осенило: «Пойдемте со мной. У нас дома шлем авиационный есть. Может, подойдет». — «Да вы же меня просто спасете! Не беспокойтесь, я вам заплачу…» — «Глупости какие! Лишь бы он вам подошел».
Летчик оказался майором, командиром эскадрильи. И шлем Василька ему тютелька в тютельку! Словно по заказу. Майор просиял и снял с руки золотые часы.
— Возьмите, пожалуйста. Очень точные. Швейцарские.
Тася и Дмитрий подняли его на смех.
— Да вы же, товарищи, меня от срама великого избавили. Никогда этого не забуду! Позвольте хотя бы адрес ваш записать.
— Вот это правильно. Рады будем получить от вас весточку.
И весточка пришла. Посылка с шоколадом. С тем самым горьковатым, особенно питательным — для летчиков. Килограммов пять, наверное. Целое богатство. И записочка: «Ребята собрали для вашей дочурки. Примите с моей горячей благодарностью». Вот так-то!
Что же касается виновника всей этой шлемо-шоколадной эпопеи, то есть самого Василька, то он год спустя еще раз посетил Муромцевых. И опять без предупреждения… Уже привычно постучал в знакомое окно:
— Откройте. Это я, Василек.
И в комнату вошел совсем другой человек. Таким мог бы быть старший брат Василька. Лицо его утратило нежную округлость. Побледневшее и обветренное, оно приобрело законченность, твердость, быть может даже жестокость. От уголков рта потянулись ниточки морщин, губы потеряли свою яркость. И синь глаз словно бы чуть притушилась.
На погонах — четыре звездочки, а на кителе — ордена Красного Знамени и Красной Звезды.
— Ого! Уже капитан. И боевые награды. Поздравляю тебя, Василек, — говорил, обнимая гостя, Дмитрий.
— Добавь: уже без зубов и рука плохо пока слушается.
— Ранен?
— Всяко было. А у вас, кажется, без перемен? Как родители, Тасюта? От Митьки что-нибудь имеется?
— Митя от тебя отстал — всё еще лейтенантом воюет. Мама пишет редко: трудно им приходится. Да ты о себе расскажи.
— А что рассказывать? Воевать учился. Да недоучился — в госпитале долго провалялся. А сейчас прибыл на переформирование, машины новые получаем.
Говорил как-то нехотя, отрывисто. Голос потерял свою сочность, стал резким и чуть сипловатым.
— Интересуетесь, как я воевать учился? Да очень обыкновенно… Знаешь, как мальчишек плавать учат: в воду бросят, и изволь плыви. Так вроде бы и я…
Полк, в котором служил Василек, был направлен на Волховский фронт. Первый воздушный бой. Поднять истребители навстречу приближающимся бомбардировщикам врага… Первое звено — лейтенанта Тезавровского. В воздух! «Ишачок» Василька пробегает взлетную полосу и, воинственно задрав короткий тупой нос, с угрожающим ревом — вот я вас сейчас! — набирает высоту. Назад и вниз Василек не смотрит. Только вперед. А впереди и выше синь, усыпанная крошечными поблескивающими
Незрячий, действуя только левой рукой, он выбросился из кабины и летел сквозь черную бездну, а потом рванул кольцо, услышал где-то над собой хлопок парашюта и… прозрел. В глазах мучительная, разъедающая боль, но он видит… Видит много ниже свой истребитель в дыму и бледном пламени, а еще ниже — поднимающуюся навстречу сине-желтую, слепящую и всё расширяющуюся ленту реки, и зеленые берега ее, и темный гигантский утюг лесного массива. И жив, и не слепой. Вот это дела! И стал уже действовать сознательно, противясь сильным порывам ветра, сносящим его прямо в Волхов. Попробовал управиться со стропами одной рукой. Не получилось. Ухватился за стропы зубами. Они захрустели, но Василек еще крепче стиснул челюсти. До берега всё же не дотянул и плюхнулся в реку. К счастью, совсем неглубоко. А когда кое-как освободился от парашюта и тяжело шагнул к берегу, его остановило грозное восклицание: «Стой! Стреляю!» Два красноармейца, выйдя из-за кустов, очень точно навели дула винтовок ему в грудь. «Братцы! Я свой… советский!..» — закричал Василек. «Стой! Руки вверх!» Он поднял левую. «Обе подними. До трех считаю…» Правая висела плетью. «Не могу… я ранен… летчик… офицер…» — «Раз… Два…» И вдруг понял, что вот сейчас, в следующую секунду, его застрелят. И от отчаяния и полнейшей своей беспомощности яростно выругался. Крепкий мат прозвучал как пароль. «А и вправду свой!» — удивился красноармеец и опустил винтовку…
— Ну, а теперь угадайте, что они мне сказали, когда вытащили на берег, — предложил Василек. — Тю, да разве вы угадаете? Тот, который собирался меня застрелить, первым делом спросил: «А закурить у тебя, лейтенант, найдется?» Я стал хохотать, боюсь, что несколько истерично, и вытащил из кармана кисель из табака и бумаги. За этот нелегкий бой я получил «Красное Знамя». Дело в том, что у меня отказала рация, и я не услышал, что приказ подняться в воздух отменен. Вот и выскочил один против целой сотни самолетов. Ну, меня и сбили. А потом отлеживался в госпитале, лечил руку, вставлял зубы. Довольно долго.
— И больше в воздушных боях не участвовал? — спросил Дмитрий.
— Как так не участвовал! А что я еще умею?
— Сбивал?
— Приходилось. Да только меньше, чем хотелось. Понимаешь, скорость у них… Зайдешь ему в хвост, всё честь по чести, приноровишься — попался голубок, — а он только задом вильнет, и поминай как звали. Обидно, просто до слез. Будь тут братик твой, Тасюта, он бы меня понял. Это как рыбина здоровущая с крючка срывается. Только сверкнула в воздухе — и шлеп в море. Но в сто раз обиднее.
Василек с трудом ворочал языком. Видно, здорово устал. И даже не упрямился, когда Тася постелила ему постель на трех чемоданах и сказала:
— А ну-ка ложись немедленно. И не рассуждать!
Разделся, лег и заснул мгновенно.
И когда он уже спал так крепко, что хоть бей чечётку, хоть на трубе играй — всё равно не проснется, Дмитрий подошел к его ложу.
Лицо на подушке менялось на глазах. Работая тончайшими кисточками, сон убирал горькие складки рта, разглаживал поперечную морщинку на лбу, снимал тени под глазами, трогал легким румянцем скулы. И, как в фильме «Невидимка» из смутного абриса возникло вдруг прекрасное лицо убитого Гриффина, здесь, на белом квадрате подушки, обозначилось наконец милое, мальчишески нежное лицо Василька, такое, каким было оно до встречи с войной.