Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Хотите шампанского? — спрашивает главный врач, упираясь стетоскопом в область сердца. Сейчас выстрелит!
— Конечно, хочу! — бодро говорит Дмитрий, отлично сознавая, что шампанское — милая шуточка врача. Живем по карточкам, шампанское в паек военного времени не входит.
Но к его губам подносят стаканчик, и на мгновение забытый, чуть терпкий аромат пляшущего вина перебивает запах капусты. Да, это самое настоящее шампанское… Ну до чего вкусно!
— Отлично. Будете принимать его три раза в день… И дело пойдет на лад. И апар: давайте по столовой ложке перед едой. Пришпорим его сердечко.
— Скажите, доктор, — спрашивает Дмитрий, — как там под Сталинградом?
Ему кажется, что говорит он громко и ясно, но врач почему-то приближает к самому лицу Дмитрия бледное большое ухо с торчащим из
— Повторите-ка, Дмитрий Иванович, ваш вопросец… Не расслышал.
— Как под Сталинградом? — раздельно выговаривает слова Дмитрий.
— Да бьем их там помаленьку, бьем! Сводки неплохие, а ждем и совсем хороших.
Глоток шампанского… Вялое волосатое ухо… Бьем их помаленьку… И вновь тоскливая серенькая мгла, и не существует рубежей между днями и ночами. Весь мир Дмитрия как бы заключен в гигантский бычий пузырь. Мир душный и мутный…
— Ба-а-альной, просыпайся! А ну, просыпайся!
Нудный и пронзительный, как вопль муэдзина, голос санитарки призывает к омовению. Тазик с прохладной водой. Шлеп — одна рука… Шлеп — другая… Теперь проведи мокрой ладонью по лбу, по щекам, и тетка, быть может, перестанет кукарекать — отпустит обратно в сон. Как бы не так!
— Ба-а-альной, кофи пить, кофи! Слышь, бальной…
О, господи! Край эмалированной кружки постукивает по зубам. Мутная, теплая жижа. Чуть сладковатая и пахнет жженой пробкой. Не хочу! Не хочу этого самого «кофи». Вообще ничего не хочу. Только оставьте меня в покое… Спать, спать…
Но это уже начало выздоровления. Трудное, медленное, похожее на детскую игру «Вверх и вниз», и всё же — выздоровление. Лопнул бычий пузырь. Окружающее приобретает свои подлинные краски и звуки. Стены палаты не мутно-серые, а интенсивно-зеленые. Большое окно в причудливых узорах, нанесенных морозом. Солнце окрасило узор в розовые тона.
В палате восемнадцать кроватей. На подушках изможденные лица какой-то прозрачной желтизны. Кряхтенье, стоны, выкрики, прерывистый шепот… Каждая постель — арена отчаянного единоборства с жестокой болезнью. Тяжкое дыхание борцов… И вдруг смолкают все шумы, давая «зеленую улицу» спокойному, грозному голосу: «…начали генеральную атаку против окруженных в районе Сталинграда немецко-фашистских войск…» Какой знакомый голос… Да это же Левитан! Возле двери — черная тарелка громкоговорителя. Она — самое главное открытие, сделанное Дмитрием. Значит, к больным приглашен доктор, нет, профессор Левитан, и он несколько раз в день делает им антитифозные инъекции — инъекции хорошего настроения.
Слушая Левитана, тяжелобольные забывают о своем недуге и слабыми, но и вполне внятными голосами горячо обсуждают очередную сводку. Бьем фашистов, да еще как. Теперь уже не наши войска, а гитлеровцы познают прелесть всякого рода «котлов» и «клещей», в которых они оказались. И у генерал-фельдмаршала Манштейна ничего не получилось с ролью освободителя окруженных в Сталинграде. Он сам попал в котел и едва-едва из него выбрался…
Были у Дмитрия и маленькие открытия. Ну, например, по поводу настойчивого запаха тушеной капусты. Оказалось, что колбаса с капустой подается чуть ли не каждый день в качестве второго блюда в обед. Батюшки мои! Это больным-то брюшным тифом, для которых одно спасение — строжайшая диета. Самое удивительное, что съедалось сие фундаментальное блюдо запросто — будто орешки щелкали. И ни тебе заворота кишок, ни перитонита. Едят, похваливают и добавки просят. Вот так пензяки! Богатырская порода. Вспомнился тут Дмитрию слышанный им рассказец… Будто бы Уинстон Черчилль, прибыв в Москву для встречи с товарищем Сталиным, проезжает по улицам нашей столицы, с любопытством оглядывается и замечает, что почти все пешеходы что-то жуют. Ну, он и спрашивает сопровождающих его лиц: разве, мол, и у вас, в Советской России, жевательная резина в таком же большом ходу, как и у наших заокеанских союзников? Ему, естественно, разъясняют, что резину москвичи не употребляют, а кушают в свое удовольствие мороженое. «То есть как мороженое? — будто бы вскричал премьер-министр правительства Его Величества в Соединенном Королевстве. — В такой мороз коньяк надо пить, и возможно чаще, а мороженое даже белым медведям повредить может…» Ну, а когда убедился, что это не демонстрация, подготовленная специально к его приезду, а, так сказать,
Дмитрий не относил себя к богатырскому племени пензенцев. Не ел казенных обедов, так как ему с избытком хватало содержимого школьного портфельчика из потертой коричневой кожи с самодельной застежкой — брючная пуговица и петелька из шнурка. Портфель принадлежал Тасе, в нем она носила ноты, списки балетной труппы, коробку с гримом и т. п.
И вот каждый день, около двух часов, когда приближалось обеденное время, санитарка вкатывала тележку с пакетами, свертками и узелками.
— Ба-а-альные! Передачки пришли. А ну получать! — возвещала она и разносила содержимое тележки по тумбочкам.
Сегодня радовались одни, завтра — другие. Но не было ни одного дня, когда бы коричневый портфельчик не оказался на тумбочке возле Дмитрия. Слабыми пальцами расстегивал он пуговицу и засовывал руку в портфель. В градуированных бутылочках желтел крепкий куриный бульон (сменивший рисовые отвары) и компот из протертых яблок. Компот сменялся клюквенным киселем, а бульон — какой-то очень питательной морковной тюрей. В белевшие тряпочки были завернуты легкие белые сухари, кусочек отварного мяса. Иногда баночка с медом или вишневым вареньем. Одним словом, самые что ни на есть деликатесы!
В мире бычьего пузыря коричневый портфель не вызывал у Дмитрия никаких эмоций. Он не видел, откуда достается еда, которую глотал насильно и тут же забывал о ней. Но лишь только сознание прояснилось и память обрела способность сливать в единую логическую цепь прошлое и настоящее, портфель перестал быть для Дмитрия вещью, неодушевленным предметом, он стал ежедневно рассказывать ему о Тасе.
От дома, где жили Муромцевы, и до больницы — добрых три километра. И всё в гору, в гору. А навстречу тоненькой фигурке в кожушке и неуклюжих мужских валенках врывается ледяной ветер, толкает в грудь, забрасывает лицо пригоршнями колкого снега. Тася идет медленно, боится поскользнуться, чтобы не выронить из окоченевших пальцев портфельчик, не побить бутылочки, в которых, как ей кажется, заключена жизнь ее Чижа. Но ведь до того, как отправиться в путь, чтобы принести приготовленную снедь как раз к обеденному часу, надо еще где-то раздобыть необходимые продукты. Тщательно их приготовить, распределить по бутылочкам и банкам… И есть еще работа, дом, Танечка… Зная Тасю, как себя самого, Дмитрий даже мысли не допускал, что из-за дополнительной нагрузки, вызванной его болезнью, Тася может работать небрежно, не в полную силу… Она — человек долга, и этим всё сказано. Но как же ей трудно приходится! И где достает она все эти вкусные вещи, никакого отношения не имеющие к пайковым продуктам? Цыпленок, рис, клюква, мед… Значит — базар, значит — товарообмен, и крутится как белка в колесе…
Теперь уже Дмитрий ждал коричневый портфель нетерпеливо и тревожно, с бережной нежностью принимая его из рук санитарки, прочитывал коротенькую и всегда шутливую Тасину «сопроводиловку», карябал ответ и скорее, скорее освобождал портфель и посуду, чтобы Тасе не приходилось долго ждать.
А однажды, вынимая из портфеля бутылку с протертым супом и другую, с черничным соком, и мед, и кусок вареного цыпленка, Дмитрий нащупал еще какой-то пакет. Развернул желтую оберточную бумагу и недоуменно поглядел на небольшой кусок подсохшего черного хлеба, покрытый тончайшей пленкой топленого масла. А это зачем? И вдруг понял, и лицо хлестнуло жаром, и он стиснул зубы, чтобы не разрыдаться…
Сосед, пожилой рабочий часового завода, похрустывая моченой антоновкой, которую получал неизменно, поинтересовался:
— Чегой-то твоя горбушку черную нынче прислала? Ржаной-то для утонченных кишек не больно полезен!
— По ошибке. Это ее завтрак, Василий Трофимович… Ее, говорю, завтрак. Понимаешь ты это?
— А чего же не понять… Сунула по случайности, и всё тут. — И предложил: — Ты яблочко-то бери… Ишь, наливные. Моя-то Александра Степановна — большой мастер их замачивать.