Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Всё так и произошло, — говорил Леонид. — Тревогу объявили в двадцать два часа, и уже через пятнадцать минут голубчиков сграбастали. И чуть не передушили на месте…
— Ну, здорово! — воскликнул Дмитрий. — Просто блестящая операция.
— Не торопись хвалить! Взять-то мы их взяли, но ниточка оборвана.
— То есть как оборвана, коли всех захватили?..
— В том-то и дело, что взяли троих живых, а одного мертвого. Покойник, естественно, помалкивает, а, как выясняется, он и есть главный.
— Что ж у него, разрыв сердца от страха? — спросил Дмитрий.
—
— Убит… Кто же это его?
— Кто-то еще поглавнее. Выясняем, да вот зацепиться не за что.
— Ну и дела… Прямо как в кино!
— В кино, выходит, проще. Там, знаешь ли, режиссер помучает зрителей неизвестностью, а в последней серии всё и выложит как на ладони. А тут… Бросились к нему, чтобы схватить, а он уже готов. И какая сила у убийцы! Ведь не кинжал, и не финка, а напильник!
— А следы?
— Помилосердствуй, Дмитрий Иванович! Во-первых, тьма-тьмущая, во-вторых, асфальт, а в третьих, набежало людей немало и топтались возле убитого в свое удовольствие.
— Ну, а отпечатки пальцев на напильнике? — не унимался Дмитрий.
— Тебе бы не по искусству, а в уголовном розыске работать, — усмехнулся Леонид. — Но и тут, дорогой ты мой, пустой номер… Видимо, верх напильника он тряпкой обмотал. Ударил, тряпку в карман — и концы в воду. А захваченные твердят, что и ракетницы он им раздавал, и всем командовал, и водкой за работенку их гнусную аккуратно расплачивался. Но и он, по-моему, только исполнитель.
— А чем же он на заводе занимался?
— Инструментальщик одного из цехов. Из эвакуированных с запада. По паспорту Гусенко. Из себя вовсе не видный. Хлипкий, рыжеватенький, — тут Леонид вновь усмехнулся. — Не такой рыжий, как я, а потусклее, и левый глаз веко наполовину прикрывает. Будто он этим глазом всегда подсматривает.
— Постой! — приглушенно сказал Дмитрий и даже остановился. — Минутку, минутку…
— Что с тобой? Плохо стало? — встревожился Леонид.
— Да нет же… У этого… Гусенко нос длинный, вислый? И волосы кудрявятся?
— Точно. Ты его где-нибудь видел?
— Постой… Лучше скажи, Сологуб участие в облаве принимал?
— Какой такой Сологуб?
— Да наш… «Цыганский барон». Ты его знаешь. Директор цыганского ансамбля.
— Это установить легко. Список у нас есть. Но при чем тут Сологуб?
— А при том, что я однажды у него дома этого самого Гусенко застал.
— Не ошибаешься? И что из себя этот Сологуб представляет?
— Я же с ним на одной платформе в Пензу ехал. Он из Западной Белоруссии. Член партии. Туповат, но с цыганами справляется отлично. Я как-то к нему заходил, по поводу выезда ансамбля в Сердобск. Он тогда малость приболел, а дело-то срочное. Ну и застал у него этого рыжего… Знакомить меня с ним Сологуб не стал. Гусенко сразу же ушел, а Сологуб только сказал, что это представитель какой-то организации и тоже по поводу выступления цыган. А ты говоришь, что он — инструментальщик… Значит…
— Значит, Сологуб тебе соврал. Спрашивается — по какой причине?
— Но это еще не всё, Леонид. Поехал я как-то на рыбалку с Сологубом и Чарским…
— …Гарантирую
«А что, в самом деле? — думал Дмитрий. — Почему бы не порыбачить? Ведро окуней, конечно, гипербола, но несколько рыбешек всё же вытащу. Значит, и уха дома будет. Да и дни очень хороши, так и зовут на природу».
Как и всё, за что брался Сологуб, поездка на рыбалку была отлично организована. Грузовичок, где-то раздобытый Константином Акимовичем, неторопливой трусцой вывез их километров за двадцать от городской черты, туда, где в лоне золотящегося под лучами закатного солнца леса дремала пепельно-розовая Сура. Договорившись, что шофер приедет за ним часам к десяти, чтобы заодно и отведать горячей ушицы, Сологуб по лесной тропочке вывел Дмитрия и Чарского на берег, прямо к заветному местечку. Здесь река полукружием вдвигалась в довольно крутой берег — высокий воротник из зеленых кружев. Старые-престарые плакучие ивы низко склонялись над водой и роняли редкие желтые слезинки. Река подхватывала их и бережно разбрасывала по поверхности, словно звездочки по синей мантии звездочета. Могучие темные корни выступали из земли, и на них можно было удобно сидеть, словно в креслах, свесив ноги под водой.
Сологуб, как и обещал, поделился с Дмитрием своими удочками. Они были хороши — хоть и самодельные, но из длинных, прямых хлыстов ореха, с прочными лесками и юркими ало-белыми поплавками. А у Николая Илларионовича были настоящие, бамбуковые. Насадили червяков, поплевали и, с богом, как можно дальше забросили крючки с грузилом и приманкой.
День медленно догорал и всё сыпал да сыпал в реку раскаленные угли, и от них вода пламенела, и брызги, взметнувшиеся там, куда забрасывались крючки, казались кровавыми. А в спины рыбаков хрипло дышал лес, встревоженный несильным низовым ветром.
Раньше других заработал Сологуб. На своих четырех удочках. Подсекал, осторожно подтягивал и вдруг вырывал. И всякий раз на заглотанном крючке бился золотой и красный, с гребнем, как у дракона, окунь. И не маленький! Ладони в полторы, не меньше. Сологуб управлялся со своей снастью на диво ловко: ни одного лишнего движения, каждый жест лаконичен и отработан. На счет раз — снимает добычу с крючка, на счет два — рыба шлепается в ведро, а на счет три — забрасывается крючок со свежей приманкой.
Чарский — тот переживал и суетился, и когда начался клёв, принял самую неудобную позу, напрягся и тащил так, будто на крючке сидела по меньшей мере меч-рыба. И кричал тонким бабьим голосом: «Ух ты!»
Позже началось у Дмитрия. Но началось с позорного маленького пескаря, сожравшего здорового розового червя. Но потом и окуньки пошли, не так чтоб очень крупные — здесь приоритет оставался на стороне Сологуба, — но вполне сносные. А один разок и голавль опростоволосился, черный, блестящий, будто не из реки, а из бочки со смолой.