Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам
Шрифт:
— Эти древние развалины… Право же, мой мальчик, мне достаточно видеть их отсюда.
— Ну, ты идешь, Митья, или я буду бежать одна?
— Конечно, иду!
Взявшись за руки, мы мчимся к мостику. Маджи здорово бегает. У нее быстрые ноги. А Терек ревет, грохочет, захлебывается пеной и встречает нас пригоршнями брызг.
Мы пробегаем по горбатому мостику. Скорей, Маджи, скорей! Он ведь такой хрупкий, вздрагивает под нашими ногами, просто удивительно, что Терек еще не сбросил его с себя, как обезумевший скакун — седока.
Маджи что-то говорит, но Терек ревниво заглушает
— Ничего не слышу! Что ты сказала?
Она кричит мне в лицо:
— Почему ты позвал Мориса? Я этого не понимаю.
Она этого не понимает. Ох, черт! Я кричу:
— Ты же всегда с ним ходишь. Звал для тебя.
Она смеется:
— Для меня?.. Но я совсем не хотела.
Тогда я кричу, кричу изо всех сил:
— Маджи… Я тебя люблю…
— Ничего не слышу. Ни-че-го.
Мы начинаем восхождение. Близок локоть, да не укусишь! Едва заметная тропинка карабкается по каменистой круче. Я лезу первым. Найдя точку опоры для ноги, протягиваю руку и помогаю Маргарет. Она делает вид, что сердится («Пусти, я сама! Это нетрудно»), но руки не отнимает. А у меня с каждым шагом вырастают силы. Могу взять ее на руки и бегом донести до самых стен замка. Да что там замок. Вон и на ту серебрящуюся вершину горы донесу я Маргарет, если только она захочет.
— Давай я понесу тебя, Маджи.
— Зачем? Я совсем еще не устала.
Тропинка делает поворот, и огромный валун, напоминающий голову какого-то чудовища, заслоняет и кипящий Терек, и мост, и автобус, и маленьких человечков, расположившихся возле него.
Тех, кто ушел раньше нас, не видно и не слышно. Может, они уже в развалинах замка.
И тут Маргарет поскользнулась. Я поймал ее растерянный взгляд, наклонился, успел ухватить за плечо и что есть силы рванул к себе. Уж не знаю, как это случилось, но только Маргарет уткнулась лицом в мое плечо. Я почувствовал ее нежные пальцы на своем затылке и ее губы на своих губах. У меня так сильно стучало сердце, что я уже не слышал шума реки.
— Но почему там… В пионерском лагере?
Она прижалась ко мне еще теснее и поцеловала так крепко, что я задохнулся.
Потом я спросил:
— Почему ты молчишь, Маджи?
— Я долго думала. Сделала очень плохо…
— Когда плохо? Тогда?
— Сейчас плохо… Мой дорогой… Мой Тмитрий… Митья!
— Ты плачешь? Что с тобой? Скажи…
— Я любила тебя давно. Уже там, в лагере…
Я целовал ее щеки, рот, вздрагивающий подбородок и ладошку, которой она пыталась остановить мой порыв.
— Я очень плохая, Митья… Ты не простишь меня.
— Что ты говоришь! Лучше тебя нет на свете. Ну не плачь, не плачь.
Губы мои стали солеными от ее слез.
— Я скажу… Ты должен знать… Морис…
— Что Морис?
— Он целовал меня, и я его целовала. Давно. Раньше, чем ты повез меня в лагерь. Я думала — двоих любить нельзя. Но целуешь того, кого любишь. Я полюбила тебя. Я целовала Мориса. Мне было очень плохо.
Ф-ф-фу! Теперь Жансон оказался так далеко от нас, словно не Терек, а целый океан лежал между нами.
— При чем тут Морис? Ведь ты же его не любишь?
— Люблю тебя. Но я и его целовала… — упрямо повторяла она.
Я
— Ты очень хочешь добраться до этого замка?
— Нет, здесь хорошо, — ответила Маргарет, — будем здесь…
И мы всё стояли за огромным серо-зеленым валуном, на крохотной площадке, на такой, что устоять на ней можно было, лишь прижавшись друг к другу. Только когда по тропинке зашуршали камешки, струящиеся сверху, и мы услышали голоса отважных альпинистов, возвращавшихся из чертогов коварной царицы, я взял руку Маджи в свою и мы стали неторопливо спускаться.
— Ты был прав, — сказал я Жансону. — Без альпенштока нам пришлось трудновато. И мы вернулись с середины пути.
Открытый вагончик фуникулера медленно вполз на вершину горы, и вечерний Тифлис засверкал множеством огней у нас под ногами.
Грузинские товарищи подробно рассказали о многострадальной истории великого города, раскинувшегося на зеленых склонах Триалетского хребта и дальше — за темно-коричневой, в лунных бликах и отсветах электрических фонарей лентой Куры, где вздымался мрачный силуэт древнего Метехского замка. Царские генерал-губернаторы, а потом меньшевистское правительство превратили его в тюрьму для особо важных государственных преступников. Там, за толстенными крепостными стенами, в одиночной камере сидел восемнадцатилетний комсомолец-подпольщик Рафаэль Хитаров.
И бывает же так — только я вспомнил об этом, как кто-то голосом Хитарова окликнул меня:
— Митя, постой!
Я оглянулся. Вот так штука! К нам подошли Хитаров и Рихард Шюллер.
— Здравствуй, Рафик! Здравствуй, Рихард! Как вы-то сюда попали? Вот уж не ожидал…
— А почему мне нельзя побывать в своем родном городе? Решил показать другу, — он кивнул в сторону Шюллера, — веселый Тифлис.
— Вену знаешь? — воскликнул Шюллер. — Веселый город. Тифлис — веселее!
Я неуверенно предложил:
— Может, и вы с нами пойдете? Тут нам духанчик один тифлисские товарищи показать обещали.
— А что ж, посидим с ними, Рихард, — тотчас же согласился Рафик.
Несмотря на его отнекивания, тут же выбираем его тамадой.
В комнате с низким потолком и стенами, расписанными каким-то доморощенным художником по мотивам «Витязя в тигровой шкуре», из нескольких маленьких столов сделали один большой, покрыли домотканой скатертью с грузинским орнаментом, и толстый усатый духанщик, этакий тифлисский Кола Брюньон, уважительно выслушал заказ Хитарова, поставил на стол несколько литровых бутылок темного стекла, с пробками, залитыми сургучом.
— Хорошее вино тамада выбрал. Горячее, как кровь грузинская, душистое, как абхазская роза, — приговаривал духанщик, ловко орудуя штопором.
— «Кровь земли». Помнишь? — негромко сказал мне Хитаров. — Нарочно его заказал. За тебя сегодня пить буду.
— За меня? Да что же я такое сделал?
— Пока ничего. Но должен сделать.
— Что я должен? Рафик… Ну, скажи!
— Не гони события, дорогой. Придет время, непременно узнаешь.
И Рафик, лукаво блеснув глазами, отошел от меня и занял место в середине стола, как подобает тамаде.