Давид Копперфильд. Том II
Шрифт:
Слезы заструились по ее щекам. Но это не были прежние слезы, в них засияло для меня еще больше надежды.
— Агнесса! Звезда моя путеводная! Если бы вы, когда мы с вами росли здесь вместе, больше думали о себе и меньше обо мне, то никогда мое мальчишеское воображение не отвлекло бы меня от вас! Но вы всегда казались мне на такой высоте, вы так охотно выслушивали рассказы о моих детских увлечениях и разочарованиях, что я как-то незаметно привык смотреть на вас, как на дорогую сестру. Вот причина, почему та любовь, которую я всегда чувствовал к вам, была временно как бы заглушена…
Она продолжала
— Когда я любил Дору, и нежно любил, — вы, Агнесса, это знаете… — начал я.
— Да! — с жаром воскликнула она. — И рада знать это!
— Так вот, когда я так любил свою женушку-детку, то и тогда мне нужна была ваша дружба. А когда я потерял ее, что было бы тогда со мной без вас?
Я еще крепче обнял ее и прижал к своему сердцу. Ее дрожащая рука лежала на моем плече, а ее милые любимые глаза сквозь радостные слезы глядели в мои.
— И уезжая за границу, я любил вас, дорогая моя, и там, в чужих краях, любил, и вернувшись — люблю!
Тут я попытался изобразить ей свою душевную борьбу, поведал ей решение, к которому я пришел, старался самым искренним образом открыть ей всю душу. Я рассказал ей, как благодаря пережитым страданиям я лучше узнал и себя и ее, как, считая, что она любит другою, я примирился с этим и даже сегодня приехал, чтобы выяснить это.
— Если вы настолько меня любите, чтобы выйти за меня замуж, — закончил я, — то, конечно, не потому, что я этого заслуживаю, а потому только, что цените мою великую любовь и ту душевную борьбу, в которой эта любовь созрела.
— Я так счастлива, Тротвуд! Сердце мое переполнено счастьем! Но мне надо сказать вам что-то…
— Что, моя любимая?
Она положила свои милые руки мне на плечи и спокойно смотрела мне в глаза.
— Догадываетесь ли вы о том, что я вам скажу?
— Боюсь даже думать! Говорите, дорогая!
— Всю жизнь я любила вас!
Ах, как мы были счастливы! Как счастливы! Мы плакали — не о минувших горестях, но от восторга, что ничто больше не разлучит нас!
В этот зимний вечер мы пошли с ней гулять за город. И блаженное спокойствие, царившее в наших душах, словно передалось морозному воздуху. Мы не спешили возвращаться. На небе начали загораться звезды, и мы, глядя на них, благодарили бога за то, что наконец он привел нас к спокойному счастью…
Ночью мы с ней стояли у того же старинного окна гостиной. Сияла луна. И Агнесса своими спокойными глазами и я — мы оба глядели на нее, а мне рисовалась длинная-предлинная дорога, по которой бредет одинокий, всеми брошенный, истомленный мальчуган в лохмотьях… И вот этому мальчугану суждено было овладеть сердцем, которое билось сейчас подле моего…
Приближалось время обеда, когда мы на следующий день явились к бабушке. Пиготти сказала нам, что она в моем кабинете. (Милая моя бабушка особенно старалась держать его в порядке). Мы застали ее в очках, с книгой, у камина.
— Ах, господи! — воскликнула она, стараясь рассмотреть сквозь сумерки. — Кого это вы привезли с собой, Трот?
— Агнессу!
Мы условились, что сразу бабушке ничего не будем говорить. И вот, когда я объявил, что привез Агнессу, в глазах бабушки блеснула
Тем не менее она очень сердечно поздоровалась с Агнессой, и скоро мы спустились обедать в ярко освещенную столовую. За обедом бабушка два или три раза надевала очки, чтобы получше поглядеть на меня, но каждый раз с разочарованным видом снимала их и снова начинала тереть себе ими нос. Мистер Дик был этим очень встревожен, зная, что это предвещает мало хорошего.
— Кстати, бабушка, — сказал я после обеда, — я ведь передал Агнессе то, что вы мне говорили.
— Ну, нехорошо же вы поступили, Трот, не сдержав своего обещания! — вся красная от негодования воскликнула старушка.
— Бабушка, надеюсь, вы не будете сердиться, узнав, что Агнесса вовсе не несчастлива в любви.
— Какой вздор вы несете! — опять воскликнула бабушка.
Заметив, что она на самом деле сердится, я счел за благо не тянуть больше. Я обнял Агнессу, и мы оба наклонились над бабушкиным креслом. Она взглянула на нас, всплеснула руками, истерически засмеялась, а затем зарыдала. Это был первый и последний раз, когда я увидел бабушку в истерике.
На шум прибежала Пиготти и принялась ухаживать за бабушкой. Несколько успокоившись, бабушка бросилась к Пиготти и, обзывая ее «старой дурой», принялась обнимать ее. После этого она кинулась обнимать также и мистера Дика (старик был в высшей степени польщен, но также и чрезвычайно смущен) и наконец объяснила причину своего восторга. И тут все мы пережили большое, большое счастье…
Через две недели мы обвенчались. Трэдльс и доктор Стронг с их женами были единственными гостями на нашей скромной свадьбе. Когда мы садились в экипаж, отправляясь в свадебное путешествие, все были в самом радужном настроении. При громких радостных криках двинулся наш экипаж. Мы были вдвоем. Я обнял и прижал к себе ту, которая явилась источником всего, что было во мне хорошего, ту, которая была центром всей моей жизни. Я обнял мою собственную дорогую жену… и чувствовал, что любовь моя к ней зиждется на скале.
— Дорогой муженек, — тихо промолвила Агнесса, — теперь, когда я могу вас так назвать, мне надо еще что-то сказать вам.
— Говорите, моя любимая!
— Это произошло в ту ночь, когда умерла Дора. Помните, она послала вас за мной?
— Помню.
— Когда я пришла к ней, она сказала, что оставляет мне какое-то наследство. Догадываетесь вы, что это было?
Мне казалось, что я догадался, и я еще крепче прижал к себе ту, которая так давно любила меня.
— Дора прибавила, что у нее есть ко мне последняя просьба, последнее поручение.
— Какое же?
— Чтобы только я заняла опустевшее место.
Прильнув головой к моей груди, Агнесса заплакала, — и я плакал с ней, хотя мы были очень, очень счастливы…
Глава XXXIV
ГОСТЬ
Я почти подхожу к концу своего повествования; но есть еще одно событие, на котором мысли мои всегда останавливаются с огромным удовольствием; не рассказать о нем — значило бы не закрепить одной нити в сотканной мной паутине.