Давид Копперфильд. Том II

Диккенс Чарльз

Распаковав своп корзины, мы занялись приготовлениями к обеду. Рыжий уверил, что умеет готовить салат (в чем я очень сомневался), и благодаря этому стал центром общего внимания. Некоторые из молодых леди принялись мыть салат и резать его по указанию рыжего. Дора была в их числе. Я почувствовал, что судьба роковым образом столкнула меня с этим человеком и один из нас должен погибнуть… Рыжий в конце концов приготовил-таки свой салат. Не понимаю, как они были в состоянии есть его! Меня ничто не могло бы заставить даже до него дотронуться! После этого рыжий провозгласил себя виночерпием и, видимо, будучи от природы изобретательной бестией, устроил винный склад в дупле соседнего

дерева. Наконец наглость его дошла до того, что я вдруг увидел, как он, положив себе на тарелку почти целого омара, уселся уничтожать его у самых ног Доры.

Не могу даже ясно вспомнить, что было со мной после того, как взорам моим представилась эта возмутительная картина. Знаю, что я был очень весел, но веселость эта была деланная. Я подсел к какому-то юному существу с крошечными глазками, в розовом, и напропалую стал ухаживать за ним. Оно благосклонно отнеслось к моему ухаживанию, не знаю уж, потому ли, что я был в его вкусе, или же оно желало этим подзадорить рыжего. Провозглашен был тост за здоровье Доры. Я сделал вид, что с трудом отрываюсь для этого от страшно интересного для меня разговора, и тотчас же снова начал оживленно болтать со своей соседкой. Кланяясь Доре, в то время как я пил за ее здоровье, я встретил ее взгляд, и прочел в нем мольбу. Но взгляд этот был брошен через голову рыжего, и я был неумолимо тверд, как алмаз…

У моего юного существа в розовом была мать в зеленом и она, очевидно, из каких-то своих видов, разлучила нас. Тут обед кончился, стали укладывать остатки провизии в корзины, и я воспользовался суетой, чтобы одному уйти в лес. Помнится, я был взбешен и в то же время мучился угрызениями совести. Я только начал обдумывать, не следует ли мне представиться больным и ускакать на моем сером красавце, уж сам не знаю куда, как вдруг встретился лицом к лицу с Дорой и мисс Мильс.

— Мистер Копперфильд, — сказала мисс Мильс, — вы что то грустны.

— Извините, нисколько, — отозвался я.

— А вы, Дора, грустны, — обратилась к ней Джулия. — Ах нет, ничуть!

— Мистер Копперфильд и Дора, — проговорила мисс тоном почти пожилой женщины, — бросьте это! Не давайте какому-тo пошлому недоразумению губить весенние цветы! Помните, что, увянув, они не расцветут больше. Я говорю, — продолжала она, — наученная опытом прошлого, далекого невозвратного прошлого. Не нужно из-за какого-то каприза забивать источник, откуда бьет живительная, сверкающая на солнце вода, и этим губить цветущий оазис Сахары.

Я не отдавал себе отчета в том, что делаю, ибо голова моя пылала. Я взял ручку Доры, поцеловал ее, и она не отняла ее у меня. Потом я поцеловал руку мисс Мильс, и мне почудилось, что мы все втроем несемся прямо на седьмое небо.

Мы не вернулись на поляну, а остались в лесу. Бродили мы с Дорой среди деревьев, и ее маленькая ручка так застенчиво опиралась на мою. И как ни глупо все, что происходило, а сделай тогда нас боги бессмертными, было бы великим счастьем в таком состоянии вечно бродить среди этого леса.

Но, увы, слишком скоро донеслись до нас смех и говор остальных, и кто-то спросил: «Где же Дора?» Нам пришлось присоединиться к остальному обществу. Дору стали просить спеть. Рыжий тут хотел было итти к экипажу за гитарой, но Дора заявила, что никто, кроме меня не сможет найти ее. И так с рыжим вмиг было покончено… Я принес футляр с гитарой, я открыл его, я вынул гитару, я сидел подле нее, я держал ее носовой платочек и перчатки, я жадно упивался каждой ноткой ее чарующего голоса, и она пела только для меня одного, обожающего ее. Пусть остальные аплодировали ей, сколько им было угодно, но пела она совсем не для них. Радость опьяняла

меня. Счастье казалось мне слишком огромным, и я боялся, что вот-вот проснусь в своей букингамской квартире и услышу, как миссис Крупп стучит посудой, приготовляя завтрак. Но нет: Дора продолжала петь, а после нее мисс Мильс спела про «Эхо, дремлющее в пещерах воспоминаний», с таким выражением, словно она сама прожила сотню лет. Наступил вечер. Мы, точно цыгане, пили чай из котелка, вскипяченного на костре. И я все продолжал утопать в блаженстве…

Но блаженство это еще возросло, когда пикник кончился и все гости, в том числе и побежденный рыжий, разъехались по домам и мы тоже двинулись в обратный путь.

Вечерело, было тихо, чудно пахло лесом, травами, цветами… Мистер Спенлоу, выпив изрядное количество шампанского (да будет благословенна земля, взраставшая виноград, солнце, давшее возможность созреть винограду, из которого было сделано это шампанское, и да будет благословен даже виноторговец, наверное, подделавший его!), вскоре крепко заснул в углу коляски, а я ехал рядом и не переставал говорить с Дорой. Она восхищалась моим конем и даже погладила его (о, как прелестна была ее ручка на шее моего серого скакуна!). Шаль Доры никак не хотела держаться на плечах хозяйки, и я все поправлял ее. Мне показалось даже, что Джип смекнул, в чем тут дело, и решил, что надо со мной подружиться. А проницательная мисс Мильс, эта прелестная отшельница, едва достигшая двадцати лет и уже не желавшая будить эхо, — как она была добра ко мне!

— Мистер Копперфильд, — сказала мисс Мильс, — если можете уделить мне минутку, потрудитесь подъехать к этой стороне коляски: мне надо что-то сказать вам.

И вот я, гарцуя на своем сером красавце, уже склоняюсь над мисс Мильс, придерживаясь рукой за коляску.

— Дора будет гостить у меня, — тихо начала Джулия. — Она приедет ко мне послезавтра. Если вам угодно побывать у нас, я уверена, папа будет очень рад вас видеть.

Мог ли я тут не призвать мысленно благословение на голову мисс Мильс, не постараться всеми силами удержать ее адрес в памяти и не сказать, с горячей благодарностью глядя на нее, насколько я ценю ее услуги и до чего драгоценна для меня ее дружба!

На это мисс Мильс добродушно кивнула мне головой и сказала:

— Вернитесь к Доре.

Повторять это мне не пришлось. Дора высунулась из коляски, и мы проговорили с ней всю дорогу. Я заставлял так близко держаться к колесу моего скакуна, что несчастный ободрал себе левую ногу. (На следующий день его хозяин заявил мне, что кожи у лошади было сорвано на три фута стерлингов и семь шиллингов. Я беспрекословно отдал ему деньги, считая, что чрезвычайно дешево заплатил за столько радости).

Пока мы с Дорой говорили, мисс Мильс глядела на луну и, тихо декламируя стихи, думала, верно, об ушедших днях…

Норвуд, к великому сожалению, оказался гораздо ближе, и мы приехали гораздо раньше, чем этого хотелось. Мистер Спенлоу проснулся, подъезжая к дому, и пригласил меня зайти к ним отдохнуть. Я, конечно, с радостью принял это приглашение. Нам подали бутерброды и воду с вином. В ярко освещенной комнате Дора с раскрасневшимися щечками была до того хороша, что я не мог оторвать глаз от нее и, сладко мечтая, сидел до тех пор, пока громкий храп мистера Спенлоу не убедил меня в необходимости откланяться. Мы расстались, и все время, пока я ехал домой, я чувствовал на руке прощальное прикосновение ручки Доры. В то же время я тысячи раз перебирал в памяти каждое ее словечко, каждое ее движение… Наконец я улегся в постель. Думаю, что никогда никого влюбленность не доводила до такого одурелого состояния.