Давид Копперфильд. Том II

Диккенс Чарльз

По правде сказать, мысль, умна ли моя Дора, никогда не приходила мне в голову. Предположение, что она может быть глупа, конечно, обидело меня, но все-таки мысль эта, как нечто новое, запала в мою голову.

— И она не легкомысленна? — продолжала допрашивать бабушка.

— Легкомысленна, бабушка?! — с таким же чувством обиды воскликнул я.

— Ну, хорошо, хорошо, — проговорила бабушка, — я только так спросила и вовсе не хочу умалять ее достоинств. Бедные дети! Вы, значит, действительно думаете, что созданы друг для друга и мечтаете прожить свою жизнь также сладко, как две сахарные фигурки на свадебном пироге, — не так ли, Трот?

Она спросила это так мило, полушутливо, полугрустно,

что я совсем был растроган.

— Я прекрасно знаю, бабушка, — ответил я, — что мы оба очень молоды, неопытны и что в наших мыслях и речах много глупого и ребяческого, но мы несомненно любим друг друга искренне и по-настоящему. Допустим на минуту, что Дора может когда-нибудь полюбить кого-нибудь другого, или перестанет любить меня, или то же самое может случиться со мной, — я не представляю даже, что бы это было, — наверно я сошел бы с ума.

— Ах, Трот! — промолвила бабушка с задумчивой улыбкой, качая головой. — Как не сказать, что вы слепы, слепы, слепы… Я кого-то знаю, Трот, — заговорила после некоторого, молчания бабушка, — кто, будучи очень мягкого характера, отличается слишком: пылкими чувствами, напоминая этим бедную крошку — свою маму. И вот человек этот должен искать себе прочную, верную опору в существе серьезном, искреннем и постоянном.

— Если бы вы знали, бабушка, как серьезна Дора! — воскликнул я.

— Ах, Трот, вы слепы, слепы! — повторила бабушка.

И тут, не понимая почему, я вдруг почувствовал, как словно туча заволокла для меня возможность какого-то счастья…

— Но все-таки, — продолжала бабушка, — я вовсе не хочу вооружать два юных существа друг против друга, делать их несчастными, и хотя это детская любовь, а она очень часто, — заметьте, я не говорю «всегда», — оканчивается ничем, но мы будем относиться к любви этой серьезно и надеяться на счастливый конец. А времени впереди у нас достаточно.

В этих словах, конечно, было не много утешительного для такого восторженного влюбленного, как я, но я был рад уж и тому, что бабушка знает мою тайну. Я горячо благодарил ее за это новое доказательство любви ко мне и вообще за все, что она для меня сделала в жизни, после чего бабушка, нежно простившись со мной и захватив свой чепец, отправилась в мою спальню.

Каким несчастным почувствовал я себя, улегшись в постель! С какой болью в душе я думал и думал о том, что в глазах мистера Спенлоу я теперь бедняк! Как мучила меня мысль, что я уж не тот, кем считал себя, что рыцарский долг требует, чтобы я сообщил Доре о перемене моего положения и предоставил ей взять обратно свое слово, пожелай она этого. Я спрашивал себя с тревогой, на что я буду жить, готовясь в прокторы, не получая в конторе «Спенлоу и Джоркинс» никакого жалованья, как смогу я содержать бабушку. Над всем этим ломал я себе голову и не находил выхода. Потом рисовалась мне бедность: в кармане ни гроша, сюртук мой изношен, я не могу уже больше гарцоватъ на сером красавце-коне, не могу уже больше делать подношений Доре, не могу больше блистать… И хотя я прекрасно сознавал, что печалиться так о себе эгоистично, неблагородно, и сознание это терзало меня, но я слишком любил Дору и не мог ничего с собой поделать. Я сознавал, что печалиться о себе больше, чем о бабушке, низко, но это эгоистичное чувство было связано с Дорой, и ни для кого в мире я не мог пожертвовать ею. Ах! Каким несчастным чувствовал я себя в эту ночь!

Кажется, я еще не уснул, а мне уж начала сниться бедность во всех ее видах: вот я в лохмотьях и стараюсь продать Доре полпачки спичек за полпенни; а вот я в конторе в одной ночной сорочке и сапогах, и мистер Спенлоу сурово выговаривает мне, как осмеливаюсь я появляться в таком легкомысленном костюме перед клиентами. Тут же в конторе я с жадностью подбираю крошки,

падающие с сухаря, который ежедневно съедает старик Тиффи, когда на колокольне св. Павла бьет час. А вот я добиваюсь получить из «Докторской общины» разрешение на брак с Дорой, у меня нет ни гроша, и я предлагаю в уплату одну из перчаток Уриа Гиппа, но вся «Докторская община» с негодованием отказывается принять перчатку…

Сплю я плохо, часто просыпаюсь и, неясно сознавая, где я, мечусь среди своих простынь, словно погибающий корабль среди бушующих морских волн.

Бабушке тоже не спится. Я часто слышу, как она встает и ходит по комнате. Раза два или три она в своем фланелевом капоте (в нем кажется она футов семи ростом), словно потревоженное привидение, появляется в гостиной и подходит к дивану, на котором я лежу. В первый раз, увидев бабушку, я и ужасе вскакиваю и узнаю, что она, заметив отблески на небе, боится, не горит ли Вестминстерское аббатство ^[4] , и хочет знать мое мнение относительно того, не может ли пламя в случае перемены ветра перекинуться на Букингамскую улицу. Затем бабушка садится подле меня и, думая, что я сплю, несколько раз шепчет: «Бедный мальчик». Тут я чувствую себя еще более несчастным, видя, как она самоотверженно печалится только обо мне, в то время, как я эгоистично думаю о себе.

4

Вестминстерское аббатство — старинный собор в Лондоне, где коронуются английские короли, а также место погребения королей и великих людей Англии. Здесь похоронен и писатель Чарльз Диккенс.

Мне казалось невероятным, чтобы эта бесконечная для меня ночь могла быть для кого-нибудь короткой. И я стал воображать себе бал, где танцуют всю ночь. Фантазия эта незаметно переходит в сон, и я слышу, как музыканты играют все один и тот же мотив, а Дора все выделывает одно и то же па, не обращая на меня ни малейшего внимания. В тот момент, когда музыкант, игравший всю ночь на арфе, тщетно старается прикрыть свой инструмент обыкновенным ночным колпаком, я просыпаюсь, или, вернее, не стараюсь больше заснуть, и вижу, что наконец солнце заливает светом мое окно.

В тe дни недалеко oт набережной были старинные римские бани, — быть может, они и сейчас существуют, — сюда я часто хаживал понырять в холодной воде. Тихонько одевшись и поручив бабушку попечениям Пиготти, я отправился в эти бани и бросился головой вниз в холодную поду. Выкупавшись, я пошел прогуляться в Гемистид. Такие энергичные приемы, думалось мне, должны освежить голову, и, повидимому, я добился этого, ибо вскоре мне пришло на ум, что прежде всего необходимо попытаться расторгнуть свой договор с конторой «Спенлоу и Джоркинс» и получить обратно кандидатский взнос в тысячу фунтов стерлингов. Позавтракав за городом, я направился опять-таки пешком, в «Докторскую общину». Шел я только что политыми улицами, пахло цветами из соседних садов и тех корзин, которые на голове несли в город садовники. Я шел и напряженно думал о том первом усилии, какое надо было сделать при изменившихся обстоятельствах.

В конце концов я все-таки явился в «Докторскую общину» слишком рано, и мне пришлось еще с полчаса бродить вокруг конторы, пока старик Тиффи, обыкновенно появляющийся первым, не пришел с ключом. Я уселся в темном уголке и, глядя на ярко освещенные трубы соседнего здания, стал мечтать о Доре и мечтал, пока не приехал мистер Спенлоу, как всегда завитой, в накрахмаленном воротничке и в изящном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

— Здравствуйте, Копперфильд! — приветствовал он меня. — Какое прекрасное утро!