Давид Копперфильд. Том II

Диккенс Чарльз

Дай бог, чтобы я никогда не забыл, чем была для меня в тяжелое время эта любящая, чистая девушка! Она своим примером внушила мне добрые намерения, вдохнула в меня силы. Только она сумела направить, — уж не знаю, как удалось ей это при ее скромности и скупости на советы, — мои бурные порывы, мои неопределившиеся цели, и если я сделал в жизни что-либо доброе, и воздержался от зла, то этим обязан ей одной.

А как, сидя в эти сумерки у окна, она говорила со мной о Доре! Как слушала мои восторженные похвалы ей, как сама расхваливала ее, освещая маленькую волшебницу лучами своего чистого сияния и делая ее для меня еще более невинной, еще более драгоценной! Ах, Агнесса, сестра моих отроческих лет! Если бы только я знал тогда то, что узнал гораздо позднее!

На улице стоял какой-то

нищий и, когда, выйдя из дома, я посмотрел в окно, думая о спокойных, чистых, ясных глазах Агнессы, он заставил меня вздрогнуть, бормоча, словно эхо, слова, сказанные этим утром бабушкой: «Слепой, слепой, слепой…».

Глава VII

ВОСТОРЖЕННОЕ СОСТОЯНИЕ

Следующий день я начал также ныряньем в бассейне римских бань, а затем отправился в Хайгейт. Упадка духа как не бывало. Меня больше не ужасала мысль о потертом сюртуке, и я переслал вздыхать о невозможности гарцовать на серых скакунах. Теперь я совсем иначе смотрел на постигшее нас несчастье. Я жаждал показать бабушке, что все добро, сделанное ею мне, не было излито на неблагодарное, бесчувственное существо. Я сознавал, что мне надо теперь воспользоваться тяжелым опытом своего детства, чтобы энергично и стойко приняться за работу. Мне представлялось, что я должен взять в руки топор дровосека и им неутомимо расчистить себе через лес препятствий дорогу к Доре… Погруженный в эти думы, я так мчался, словно этим мог приблизиться к цели.

Очутившись на Хайгейтской дороге, такой знакомой и связанной с таким беззаботным, радостным настроением, я особенно ясно почувствовал, какой перелом совершился в моей жизни. Но это нисколько не приводило меня в уныние. Голова была полна новых стремлений, явилась новая цель в жизни. Велик был предстоящий труд, но велика и награда — Дора, — и ее надо было во что бы то ни стало завоевать…

Я пришел в такой экстаз, жалел уже о том, что мой сюртук еще не изношен. Я горел нетерпением схватить в руки топор и начать с места прокладывать себе дорогу среди леса препятствий с такой энергией, чтобы сразу доказать свою мощь. Мне хотелось попросить у старика в очках с проволочной оправой, разбивавшего у дороги камни, дать мне на часок свой молот, чтобы сейчас же начать пробивать сквозь гранит дорогу к Доре… Я так разгорячился, так запыхался, что мне качалось, как будто я уже немало поработал. Тут я заметил небольшой домик, отдававшийся в наем. Чувствуя, что теперь я должен быть практичным человеком, я вошел в него и самым тщательным образом его обследовал. Домик этот как нельзя больше подходил нам с Дорой; наверху прекрасная комната ждала бабушку, а для Джипа был палисадник перед домом, где он мог носиться и сколько душе его угодно лаять сквозь ограду на проходящих разносчиков. Я вышел из дома в еще более возбужденном состоянии и так зашагал по дороге, что пришел в Хайгейт за целый час до назначенного времени. Но это было даже кстати, так как раньше, чем появиться к Стронгам, мне необходимо было остыть и вообще притти в более уравновешенное состояние.

Несколько поостыв и успокоившись, я принялся разыскивать дом доктора Стронга. Выяснилось, что он находится не там, где жили Стирфорты, а совсем в противоположном конце городка. Когда я узнал об этом, меня непреодолимо потянуло к усадьбе миссис Стирфорт, и, пробравшись по соседнему с ней переулочку, я заглянул через стену сада. Окна в комнате Стирфорта были наглухо закрыты. Двери оранжереи были открыты настежь, и Роза Дартль с непокрытой головой ходила быстрыми шагами взад и вперед вдоль зеленой лужайки по дорожке, усыпанной песком. Она напоминала мне дикого, разъедаемого злобой зверя, в бешенстве влачащего по протоптанной тропе свою цепь. Я тихонько покинул место наблюдения, жалея, что попал сюда, и постарался поскорее выбраться на соседнюю улицу, где побродил до десяти часов. Подойдя к коттеджу доктора, старинной красивой постройке, на только что сделанный ремонт которой он, наверное, потратил немало денег, я увидел самого доктора Стронга. Он прогуливался в своих гетрах и во всем своем обычном одеянии совершенно

так, как будто не переставал это делать с того времени, как я учился у него в школе, Старые его сотоварищи были также подле него: высокие деревья росли кругом, и два-три грача, сидя на траве, уставились на него так, словно их кентерберийские друзья поручили им как можно лучше наблюдать за доктором.

Зная прекрасно, что издали привлечь его внимание невозможно, я отважился сам открыть калитку и пойти ему навстречу. Столкнувшись со мной на дорожке, доктор сперва задумчиво взглянул на меня, очевидно не замечая, но сейчас же вслед за этим его доброе лицо засветилось необыкновенным удовольствием, и он схватил мои руки.

— Ну, дорогой мой Копперфильд, — воскликнул он, — вы стали настоящим мужчиной! Как вы поживаете? Я очень рад видеть вас! До чего же вы похорошели, дорогой мой Копперфильд! Совсем превратились в… Ах, боже мой!

Я тут спросил его, как оба они с миссис Стронг поживают.

— О! Очень хорошо! — ответил доктор. — Анни прекрасно себя чувствует и будет страшно рада вас видеть: ведь вы же всегда были ее любимцем. Она сама вчера вечером призналась мне в этом, когда я показал ей ваше письмо. А скажите, Копперфильд, вы, конечно, помните мистера Джека Мэлдона?

— Отлично помню, сэр.

— Я думаю, что вы должны помнить его. Он тоже прекрасно себя чувствует.

— Так он уж вернулся на родину, сэр? — спросил я.

— Вы хотите сказать — из Индии, дорогой мой? Да, Джек Мэлдон, не мог переносить тамошнего климата. Миссис Марклегем… вы не забыли ее?

Мог ли я забыть Старого Полководца, да еще за такое короткое время!

— Видите ли, бедная миссис Марклегем страшно беспокоилась о Мэлдоне, — пояснил доктор. — Мы вернули этого молодого человека, купили для него патент на маленькую должность, и она ему по вкусу.

Я настолько знал мистера Джека Мэлдона, что мне не трудно было догадаться, что должность эта, наверное, требует от него очень мало работы, а оплачивается неплохо.

Продолжая ходить взад и вперед по аллее, положив мне руку на плечо и ласково, ободряюще глядя на меня, доктор заговорил:

— Теперь, дорогой мой Копперфильд, давайте обсудим ваше предложение. Мне-то оно очень улыбается, но вы — разве вы не можете найти себе что-нибудь получше? Вы ведь блестяще кончили нашу школу. При ваших способностях и знаниях перед вами открывается много дорог. У вас такой фундамент, на котором может быть воздвигнуто любое здание, и не жаль ли весну вашей жизни отдавать той работе, какую я могу предложить вам?

Тут я опять пришел в возбужденное состояние и стал горячо убеждать его взять меня в секретари: причем я ему напомнил, что определенная профессия у меня уже имеется в «Докторской общине».

— Ну, хорошо, хорошо, — сказал доктор, — раз вы кандидат в прокторы, это, конечно, меняет дело, но, дорогой мой друг, подумайте, что это за жалованье для вас — какие-нибудь семьдесят фунтов стерлингов в год!

— Это как раз удваивает наш теперешний годовой доход, доктор Строит, — ответил я.

— Да неужели?! — воскликнул доктор. — Кто бы мог подумать это!.. Впрочем, знаете, я имел намерение, кроме этой суммы, делать молодому человеку, который будет со мной работать, еще известный денежный подарок. Да, да, — повторил доктор, продолжая расхаживать, опираясь рукой на мое плечо, — я несомненно имел в виду при этом жалованьи делать еще ежегодный подарок.

— Дорогой учитель, — сказал я, и на этот раз совсем просто, без всяких вычур, — я и так бесконечно сам обязан и не знаю, когда смогу…

— Нет, нет, пожалуйста, не говорите этого, — остановил меня доктор.

— Если вас устраивает то время, которым я располагаю: утром и вечером, и если вы считаете, что за это стоит платить семьдесят фунтов стерлингов в год, вы мне этим окажете огромную услугу, — проговорил я.

— Неужели такие пустяки могут действительно иметь какое-нибудь значение? — наивно заметил доктор. — Боже мой! Но обещайте мне, что как только вам встретится что-либо лучше, вы сейчас же откажетесь от этого секретарства. Ну, даете честное слово? — произнес он совершенно тем же тоном, каким бывало говорил это нам, ученикам, обращаясь к нашему чувству чести.