Давние встречи
Шрифт:
Уходил я от Куприна растроганный, потрясенный. Вспоминались далекие времена, давние встречи. Для меня было что-то прощальное, грустное в этом коротком и последнем свидании.
Умер он в 1938 году в Ленинграде, жена его, Елизавета Морицевна, ненадолго пережила мужа. Знакомый доктор, лечивший Куприна, рассказывал мне, что до самой кончины (умер Куприн от рака) он оставался таким же трогательным, кротким. Скончался Куприн накануне величайших событий, которые потрясли и перевернули мир.
Имя писателя Куприна воскресло уже в послевоенные годы. Оказалось, что и после многих лет забвения книги его не потеряли прежней своей привлекательности. Новый советский читатель
От него не осталось архивов, собрания писем, обширных авторских воспоминаний, увесистых дневников. Многое погибло в годы гражданской войны. Письма и рукописи, оставшиеся в гатчинском зелененьком домике, досужие руки растащили на домашние и базарные нужды. Некоторые уцелевшие письма и купринские рукописи бережно хранятся в рукописном отделе Пушкинского дома в Ленинграде.
У меня сохранилось купринское письмо, полученное мною в 1921 году в Берлине. В этом письме он добрыми словами отзывался о моих ранних рассказах:
«...Я очень ценю Ваш писательский дар за яркую изобразительность, истинное знание народной жизни, за крепкий, живой, правдивый язык. Более же всего мне нравится, что Вы нашли свой собственный, исключительно Ваш стиль и свою форму, и то и другое не позволяет смешать Вас с кем-нибудь, а это самое дорогое.
1921. 27. VI
А. Куприн».
Это письмо едва начинавшему писателю свидетельствует о том, как был внимателен к людям Куприн.
А. М. Горький
Первый раз я увидел Горького в редакции газеты «Новая жизнь» в семнадцатом году. Редакция помещалась в одном из домов на Невском проспекте против Публичной библиотеки и памятника Екатерины. Я вошел в большую комнату, заставленную столами. На одном из столов боком, в летнем легком пальто и с тростью в руках, сидел Горький. Его окружали редакционные люди.
Я познакомился с Горьким, тогда еще бодрым и почти молодым. Я узнал его по портретам, по особенному вниманию, с которым слушали его редакционные люди. Он не снимал шляпы. Лицо его было необыкновенно подвижно. Широкий лоб, густые усы, которые как-то особенно шевелились, когда он слушал или говорил. Я что-то рассказал ему о деревне, из которой недавно вернулся, где был в недолгой поездке.
Я рассказывал о смоленских мужиках, которые как бы притихли, ждали событий, возвращения своих сыновей, все еще находившихся на войне, в окопах. Недалеко от нашей деревни мужики сожгли дом петербургской барыни богатой Кужалихи, которую ненавидели окружные деревни. Разгромом имения руководил бойкий, небольшого роста, знакомый мне мужичок Павлик. Власти в деревне, в сущности, никакой не было. Уже не было волостного старшины, не было волостных судей, урядника с грубым лицом, жившего возле мельницы на краю деревни.
Вторая встреча с Горьким произошла в двадцать втором году в Берлине. В большую квартиру Горького, находившуюся на Курфюрстендамм, меня привел Алексей Николаевич Толстой, с которым я был в дружеских отношениях и встречался почти ежедневно. Помню кабинет Горького, в который мы входили. Сам Горький стоял за письменным столом и металлической машинкой набивал табаком папиросы над разостланной
К вечеру у Алексея Максимовича стали собираться многочисленные гости. Мы сидели в большой комнате за накрытым столом, шутили и смеялись. Застольем и угощением распоряжался Роде, бывший владелец богатого петербургского ресторана. По поручению Горького Роде устроил в Петербурге Дом ученых, находившийся на набережной Невы, недалеко от Зимнего дворца. У меня хранилась коротенькая шутливая стихотворная записка, которую сочинил Горький, посмеиваясь над Роде. За столом я сидел рядом с Наталией Васильевной Толстой-Крандиевской. Подвыпивший Толстой, помню, показывал фокусы. Он разбивал сваренное вкрутую яйцо, клал его в салфетку и, приложив к лицу, делал вид, что вынимает свой глаз. Сидевшие за столом люди смеялись, смеялся, разумеется, и я. Из меня еще не выветрились матросские привычки, и, помню, я вслух произнес крутое матросское словечко. Помню, меня долго беспокоило это невзначай произнесенное словцо, и я с некоторым стыдом вспоминал о вечере, проведенном у Горького.
Третий раз я видел Горького в Берлине в квартире Толстых. На вечере присутствовал недавно прибывший из России Есенин. Есенин стоял посреди комнаты с опущенной головой, на его лоб свешивались густые светлые волосы. Айседора Дункан сидела у стены в кресле. Помню, Есенин с особенным выражением читал «Пугачева». Этот вечер у Толстого впоследствии очень хорошо описал Горький.
Летом двадцать второго года я гостил у Горького в Херингсдорфе. Это небольшой рыбачий поселок на побережье Северного моря. В Херингсдорфе Алексей Максимович занимал большой дом, по-видимому принадлежавший какому-то путешественнику-иностранцу. Стены особняка были увешаны коллекциями из Центральной и Восточной Африки. Здесь были луки, щиты, дротики, раскрашенная глиняная посуда и тонко вытканные циновки. Горький с большим вниманием относился к этим коллекциям, удивлялся тщательности и тонкости работы.
— Замечательные путешественники были в России, — говорил он. — Вспомните Пржевальского. Какие коллекции собрал Миклухо-Маклай! И заметьте: русский путешественник — особенный. Миклухо-Маклай у туземцев, почти у людоедов, богом и благодетелем слыл...
Вечером мы вместе вышли гулять. На теннисной площадке перед домом сын Алексея Максимовича, увлекавшийся всяческим спортом, упражнялся в метании спортивного бумеранга. Широко размахнувшись, он бросал в воздух кривую плоскую палку, и палка, описав дугу, быстро вращаясь, падала у его ног.
Кто-то рассказывал о знаменитом спортсмене, метателе бумеранга. Спортсмен этот, путешествуя из Австралии на пароходе, удивлял пассажиров. Выйдя на нос корабля, он бросал бумеранг. Оружие, облетев вокруг большого океанского парохода, возвращалось прямо ему в руки.
Алексей Максимович взял в руки отполированную, покрытую лаком спортивную игрушку и с сомнением покачал головою.
— А все же за австралийцами, изобретателями настоящего охотничьего оружия, пожалуй, не угнаться вашему знаменитому спортсмену, — сказал он, улыбаясь. — Там тысячу лет с бумерангами охотятся на птицу и на зверя, пищу себе добывают, — дело это самое серьезное...