Давние встречи
Шрифт:
Чуткая молодежь кидалась подчас в крайности. Сами собой возникали течения, собирались всевозможные кружки. Спорили о символизме и декадентах, о загробной жизни и революции, о Христе и толстовцах. Многие мрачно и безнадежно пили.
В русской литературе тех лет болезненно отражались явления жизни. Объявились поэты и писатели, открыто презиравшие совесть и непорочную чистоту. Эти писатели изъяснялись заумным языком, провозглашали себя гениями, бесцеремонно сопоставляли себя с солнцем, с небесными светилами. Некоторые модные поэты притворялись принцами, чувствительными недотрогами, замыкались в недоступных «башнях из слоновой кости». В сущности,
Разумеется, не все писатели поддавались гнилому влиянию распада. На твердых ступенях стоял А. М. Горький. Своим нелегким путем шел Бунин, О добрых и простых людях писал Куприн.
Именно в это трескучее, больное время появились книги молодого и свежего писателя, изображавшего жизнь вымиравшего приволжского дворянства. Написанные ясным и чистым языком, книги молодого писателя имели большой успех.
Имя этого писателя, успешно вступавшего в широкую литературу, было — Алексей Толстой.
Впервые мы встретились зимою двадцать первого года. Алексей Николаевич Толстой только что переселился из Парижа в Берлин, поближе к России. После долгих морских скитаний, пробираясь на родину, я оказался в Берлине.
В тот памятный год приезжему человеку послевоенный Берлин мог показаться преддверием России. На улицах слышалась русская речь. Одно за другим возникали русские издательства под самыми различными именами. Печатались книги, выходили газеты и журналы, рождались литературные сообщества, землячества и кружки. Как грибы после теплого дождя, росли русские книжные магазины. С запада и востока прибывали писатели и художники, ученые и журналисты самых различных взглядов, толков, вкусов и политических убеждений, подчас менявшихся со стремительной быстротою. Писатели жили в многочисленных пансионах и частных немецких квартирах, художники ютились на чердачных мансардах.
В далекой России перегорало зарево затихшей гражданской войны, строилась новая жизнь. Оттуда приезжали люди, привозили разноречивые, добрые и худые, вести. Книжные магазины были завалены русскими книгами, печатавшимися с непостижимой быстротой. Поспешно возникали и столь же поспешно гасли литературные имена. Из Парижа прибыл Илья Эренбург, нашумевший романом «Хулио Хуренито». В Берлине гостила Марина Цветаева. На литературных собраниях выступал Андрей Белый, исступленно читал стихи о «пылавшей стихии».
Среди русских писателей, волею судьбы оказавшихся тот год в обрусевшем Берлине, особое место занимал Алексей Толстой. Пожалуй, из всех писателей он один знал и чувствовал коренную, невыдуманную Россию, безукоризненно владел по-пушкински чистым русским языком.
В Берлине с Алексеем Толстым меня познакомил писатель Алексей Михайлович Ремизов, недавно приехавший из России. Помню, как Толстой рассказывал что-то смешное, моргая глазами, привычным жестом руки проводя по мягкому, чисто выбритому лицу. Курил дорогую английскую трубку, набивая ее душистым «кэпстеном».
Было в нем что-то барское, очень русское, немного актерское. И рассказывал он по-актерски, любил шутить, рассказчиком был бесподобным, выдумывал на ходу смешные истории и анекдоты, с самым серьезным выражением, даже при дамах, иногда произносил мужицкие соленые словца. Из него как бы изливался его талант, актерская способность. И писал он легко, каждодневно, всегда по утрам, выстукивая на машинке два-три
В Берлине мы встречались часто, почти ежедневно. Жили Толстые на большой, многолюдной и аристократической улице, в благоустроенном пансионе, в трех комнатах. Как всегда, жили широко и открыто. Возле Толстого толкались всех мастей люди. Толстой работал над книгой «Детство Никиты». Я подружился с маленьким сыном Толстого — Никитой, нежным и красивым мальчиком с задумчивыми глазами. С маленьким Никитой мы ходили в Цоо — в берлинский зоологический парк — смотреть на зверей и птиц, на индийских слонов и японских петухов со сказочно длинными хвостами.
По вечерам сходились иной раз у А. С. Ященки, редактора «Новой русской книги», литературно-критического журнала, издававшегося известным русским издателем Ладыжниковым. Благожелательный и доверчивый Ященко печатал критические статьи и рецензии на выходившие книги, собирал вести и новости, подчас фантастические, о литературной жизни в России, завел в журнале раздел, в котором печатались автобиографии русских писателей.
В двадцать втором году в Берлин приехал из России Горький. Толстой повел меня к Горькому, поселившемуся на Курфюрстендамм. Набивая машинкой над столом папиросы, ухмыляясь под густыми усами особой горьковской ухмылкой, Алексей Максимович рассказывал нам о России, о городе, о мужиках, о молодых советских писателях. Вечером сидели за большим, обильно убранным столом. Не могу припомнить всех многочисленных гостей, собравшихся за шумным горьковским застольем.
В том же двадцать втором году в Берлин прилетел из Москвы Сергей Есенин. Есенина и Айседору Дункан, уже немолодую, но молодящуюся женщину, с волосами, выкрашенными в табачно-красный цвет, встречали в «Доме искусств» — в немецком второразрядном кафе, обычно пустовавшем. На сей раз кафе было переполнено народом. Здесь собрались люди всяческих толков и политических оттенков. Я сидел за столиком с Толстыми. Появление Есенина, прибывшего прямо с аэродрома (на нем был дешевый московский костюмчик и парусиновые туфли), встретили шумными аплодисментами. Кто-то запел «Интернационал». Молодчики из монархической газетки «Руль» ответили свистом. Возле Есенина в роли охраны возник проживавший в Берлине поэт-имажинист Кусиков с напудренным лицом и подкрашенными губами. К великому негодованию немецких кельнеров-официантов, Есенин взобрался на мраморный стол и начал читать стихи. В его исступленном, нездоровом лице виделась обреченность. Держа в руках пистолет, как бы охраняя Есенина, рядом в театральной позе стоял напудренный Кусиков, одетый в кавказскую черкеску.
Через несколько дней я увидел Есенина в квартире Толстых. С потрясающей выразительностью он читал «Пугачева».
Перед отъездом в Россию я гостил у Толстых в Мисдрое, маленьком курортном немецком городке. Толстой писал «Аэлиту». Днем мы купались в море, знакомились с немецкими рыбаками, беседовали о России. Я переписывался с родными, проживавшими в смоленской глубокой деревенской глуши. Совсем неподалеку от Мисдроя, в рыбачьем северном городке Херингсдорфе, жил тогда Горький.
Тем же летом я один уезжал в Россию. Толстые меня провожали. Чистенький немецкий пароходик «Шлезиен» доставил меня в еще запустелый и голый Петроград. Через несколько дней я был в родной смоленской деревеньке. Знакомая с детства, меня встретила и окружила деревенская жизнь.