Давние встречи
Шрифт:
«...Куда же это годится, дорогой Иван Сергеевич, что Вас там режут на операционном столе, Вы постельный больной, а я ничего не знаю! Нет, никуда не годится. Я-то думал, что Вы либо в творческом сне, либо в трудах неусыпных, а Вы — вон что. Словом, я рад получить от Вас хоть эти несколько строк, но очень хотел бы, чтобы Вы написали поподробнее, чтобы мне не гадать — что там с Вами. В Смоленск собираюсь по теплым дням, когда уже установится погода, зелень войдет в полную силу. Еще и еще раз повторяю, что буду рад иметь Вас своим спутником. Слышал я, что частью уже пущена новая гостиница, — значит, нет нужды ютиться у родни (это можно, и будут радехоньки, но не так хорошо для пожилых джентльменов).
«...Май буду в Москве, потом либо опять на Восток, если буду вполне готов для этого, либо ограничусь поездкой на Селигер, в которой очень был бы рад Вашему участию, мы ведь собирались с Вами еще когда! Вот покамест все, дорогой Иван Сергеевич. Ваш по гроб жизни А. Твардовский».
«...Я долго собирался в Смоленск и уж совсем было собрался, а сегодня уезжаю — по велению директивных органов — в Италию, недели на две. Таким образом, в См-ск я поеду в июне. Может, вместе, Иван Сергеевич? Откликнитесь! Ваш А. Твардовский. Обнимаю Вас, мудрый и добрый друг».
Я бывал у Твардовского в Москве в его квартире и на его даче. Иногда он приезжал в Карачарово вместе с семьею, привозил свою младшую дочь Олю. Девушка эта очень нравилась мне своей скромной красотою, умением хорошо держаться. Помню, как-то раз я вез на моей машине (тогда я еще был зрячим) Твардовского и его младшую дочь в наш городок Конаково. Они сидели на заднем сиденье и пели народные смоленские песни. Голос Твардовского и нежный голос Олечки сливались в музыкальное единство. Помню еще, как однажды мы шли втроем по лесной дорожке, над которой высились деревья. Над деревьями и над нашими головами сияли яркие звезды. Помню, Олечка остановилась и, любуясь на звезды, стала говорить что-то очень близкое и понятное мне. Я что-то ответил ей, и все мы долго стояли, подняв головы и любуясь на звездное чудесное небо. Твардовский не раз вспоминал об этом, и каждый раз особенное возникало во мне чувство. Я понимал, что дочь Твардовского похожа на своего отца.
Уже незадолго до своей роковой болезни Твардовский вместе со своими друзьями приезжал ко мне в Карачарово. Мы долго разговаривали, шутили. Александр Трифонович читал свои последние стихи.
Кто знает — быть может, нас с Твардовским сближало наше происхождение, родная смоленская земля. Отец Твардовского, как известно, был кузнецом. За лихость в работе, за его смекалку крестьяне называли отца Александра Трифоновича «паном Твардовским». Так назывался в прошлые времена герой всюду продававшейся лубочной книжки «Пан Твардовский», продавший якобы свою душу черту. Имя легендарного пана Твардовского сохранилось и за нашим поэтом. Твардовский рассказывал мне о своем отце, о своем брате — большом и искусном умельце.
В наших беседах мы изливали наши души. Он рассказывал о трудностях, которые приходилось ему переживать в его литературной и редакторской деятельности. В давние годы, живя в Карачарове, мы бродили по лесу, разыскивая грибы, ловили в Волге рыбу, варили уху. Уже много времени прошло с тех давних пор. Я всегда вспоминаю Твардовского, драгоценную для меня нашу дружбу, вспоминаю его лицо, его руки, его глаза.
Весть о смерти Твардовского потрясла меня. Я долго не мог опомниться, оказавшись как бы один в пустоте. Я и теперь не могу верить, что Твардовский давно умер, что больше я его никогда не увижу. Он был для меня дорогим и любимым человеком. Наша близость доставляла мне великую радость, наполняла содержанием жизнь, которая без него опустела.
З.
Бывает так: долго живя вне близкой природы, я как бы перестаю чувствовать движение живой жизни. Все идет мимо, печальными вехами видятся тогда отравляющие нашу жизнь житейские огорчения и заботы. Не оттого ли всегда я желал путешествовать, и путешествие стало первой моей потребностью, как хлеб и вода. И пусть улыбаются мои друзья-домоседы, предпочитающие оставаться на курошести. Я, как бывало в юности, радуюсь новым встречам, людям и впечатлениям, ожидающим меня в дороге. Как Гоголь, готов я иногда воскликнуть: «Боже, как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!»
Всякий, кому посчастливилось путешествовать, хорошо знает, как в сроки путешествий глубоким содержанием наполняется каждый прожитый день, похожий на до краев наполненную чашу. Настоящего путешественника не пугают трудности и опасности, неизбежные в каждом далеком пути. Он терпеливо переносит обычные в путешествиях неудобства и невзгоды. Сладко спится у костра в лесу, на берегу реки, на палубе корабля, плывущего в открытое море. Жизнь приобретает цену и вес. Каждый час, каждая минута радует новизною. А сколько удивительных встреч, необычайных приключений ожидает путешественника в пути! Сколько завязывается новых дружб и добрых знакомств!
Судьба не раз сводила меня с настоящими, бывалыми путешественниками. Со многими из них меня связала тесная дружба. Все они были людьми, не похожими на скучных и унылых домоседов. Встречи с ними запомнились на всю мою жизнь.
В начале десятых годов в Петербурге я познакомился с замечательным человеком. Это был Зенон Францевич Сватош, бывалый путешественник, охотник-натуралист, еще молодой и чрезвычайно привлекательный человек. Он успел побывать в Восточной Африке с экспедицией князя Горчакова, охотился на тигров, львов и носорогов. По возвращении из Африки Сватош участвовал в полярной экспедиции Русанова на «Геркулесе». Как известно, экспедиция эта трагически и бесследно погибла. Сватош и геолог Самойлович, не поладив с легкомысленным начальником экспедиции, остались на Шпицбергене. Это спасло им жизнь. Остатки погибшей экспедиции Русанова были обнаружены значительно позднее первыми советскими полярниками, проникшими в малоисследованные тогда районы сурового Карского моря.
Я почти ежедневно встречался со Сватошем. Он жил в небольшой комнате на Ропшинской улице. У Сватоша часто собиралась студенческая молодежь, его хорошо знали писатели Куприн и Александр Грин. Стены маленькой мансардной комнаты Сватоша были увешаны вывезенными из Африки охотничьими трофеями, шкурами диковинных зверей, стрелами и луками африканских чернокожих охотников. На полках лежали черепа носорогов, чучела редкостных экзотических птиц, острые бивни, хвосты, высушенные ступни гиппопотамов, превращенные в удобные пепельницы. Я с жадностью слушал рассказы Сватоша об охоте в дебрях Центральной Африки, о приключениях на берегах озера Виктория-Нианца, о встречах с людьми.
Он рассказывал о носильщиках-неграх, торжественно чествовавших его после удачной охоты на льва, которого он застрелил ночью на приваде, о носорогах и бегемотах, о крокодилах, выползавших на береговой песок. Этих крокодилов Сватош убивал из охотничьего двуствольного ружья, заряженного крупной дробью. Сидя в вырытой на берегу яме, он целился в мягкое горло выползавшего из воды крокодила. После удачного выстрела крокодил оставался на месте. При стрельбе из винтовки даже тяжело раненный пулей крокодил обычно успевал нырнуть в воду, и потонувший труп его уносило течение реки.