ДАЙ БОГ, ЖИВЫМ УЗРЕТЬ ХРИСТА. Эссе о творчестве Евгения Евтушенко
Шрифт:
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.
Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдёт.
И неподвижность – как расплата
за молодой его полёт.
Представители нынешних поколений России, пожалуй, этот факт и не знают, как тысячи селян и горожан ревмя ревели в день смерти Сталина. Боялись сказать худое слово против гулаговского режима в стране, а если говорили, то еле слышным шёпотом. И вот на тебе (ещё одна черта нашего менталитета!) – чистыми, сердечными слезами провожали
А молодой Евтушенко, отмечая эту невероятную любовь, сумел увидеть в уходе генералиссимуса такое, о чём говорить в то время было не принято и совсем не безопасно.
На этой Трубной, пенящейся, страшной,
где стиснули людей грузовики,
за жизнь дрались, как будто в рукопашной,
и под ногами гибли старики.
Хрустели позвонки под каблуками.
Прозрачный сквер лежал от нас правей,
и на дыханье, ставшем облаками,
качались тени мартовских ветвей.
Напраслиной вождя не обессудим,
но суд произошёл в день похорон,
когда шли люди к Сталину по людям,
а их учил идти по людям – он.
Стихи были написаны в день похорон, 13 марта 1953 года. Но удивляет не эта поэтически отточенная оперативность. А то, что поэту-юноше удалось проникнуть в глубинную суть происшедшего. Ведь Евгений Евтушенко, как почти все тогда, не знал Божественной Истины, откровенно не верил в Бога, мечтал о коммунизме, «светлом будущем». Какое же чудо озарило беспокойный ум его, горячее молодое сердце? Постараемся ответить на этот вопрос в следующей главе.
2.
Легенду о Евтушенко-безбожнике создал не кто-то иной, а он сам. В начале своего сочинительства Женя (тогда его по-другому и не звали) опубликовал удивительно яркое, поразительно сильное по технической завершённости и завидной по тем временам идейности стихотворение, начинавшееся так:
Пусть это выглядит дерзко,
но, в горн упоённо трубя,
я с самого раннего детства
считал коммунистом себя.
У наших костров негаснущих
с волненьем, навек дорогим,
мы в пионерских галстучках
пели партийный гимн…
По какой-то неведомой нам причине поэт не включил эти стихи в девятитомное, полное собрание поэтических произведений. А напрасно! Как всё здесь точно и жизненно верно, искренне. Почти все тогдашние мальчишки и девчонки пели у пионерских костров песни революции и горели желанием идти за торжество коммунизма и в огонь, и в воду.
Об этой своей святой верности юношеским идеалам Евтушенко за свою долгую жизнь повторит не раз, правда, в более зрелом возрасте уже с другим, трагическим акцентом, но до той поры надо было ещё дожить, многое пересмотреть в мировоззрении. А в начале пути, и чуть позднее, поэт пел, действительно, «упоённо»:
Лучшие из поколения,
цвести вам – не увядать!
Вашего покорения
Бедам не увидать.
Разные будут случаи —
будьте сильны и дружны.
Вы ведь на то и лучшие —
выстоять вы должны.
Петь
но будут и беды и боль…
Благословите на мужество,
благословите на бой!
Возьмите меня в наступление —
не упрекнёте ни в чём.
Лучшие из поколения,
возьмите меня трубачом.
Я буду трубить наступление,
ни нотой не изменю,
а если не хватит дыхания,
трубу на винтовку сменю.
Пускай, если даже погибну,
не сделав почти ничего,
строгие ваши губы
коснутся лба моего.
И здесь какое дивное пророчество случилось (к пророчеству первых виршей Жени мы ещё вернёмся)! Поэт обращается как бы к самым стойким борцам за коммунистические идеи; уже тогда он видел, как эти идеи извращаются в жизни и не мог не говорить в стихах о горячем отрицании этих извращений. Он уже тогда начал понимать, что хорошо для нашего народа, а что плохо. Для всего народа и для каждого простого русского в отдельности.
Казалось бы, такое раннее понимание в годы мощного партийного диктата в стране было невозможно. И оно было невозможно для многих. Но Евтушенко не был из числа многих, он был из числа призванных, из числа освящённых большим поэтическим талантом, из числа наделённых особой совестью – не побоимся сказать даже так: совестью гениев России – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Бунина, Есенина.
Именно эта совесть, вложенная Богом во всех людей, а с особой действенностью в людей избранных, до поры до времени является заменителем незнания истин Христовых, которые только и помогают видеть правду жизни и чётко отличать её от хитроватой извращёнки – житейской лжи и хитроватого извращенца – зла. Но и болевая совесть, пусть не с такой силой, не с такой полнотой и глубиной, – даёт возможность не сказать, а прокричать о проблемах жизни, возникших в связи с отходом от заповедей Спасителя.
У литераторов, одарённых большим талантом, получается это весьма ярко, убедительно, хотя, как мы уже говорили, им пока неведомы Законы Вечности, заложенные в учении Христа. В двадцать четыре года Евгений Евтушенко написал о человеческой истории так, как большинство тогдашних историков и не думали о своём любимом предмете.
История – не только войны,
изобретенья и труды,
она – и запахи, и звоны,
и трепет веток и травы.
Её неверно понимают
Как только мудрость книжных груд.
Она и в том, как обнимают,
как пьют, смеются и поют.
В полёте лет, в событьях вещих,
во всём, что плещет и кипит,
и гул морей, и плечи женщин,
и плач детей, и звон копыт.
Сквозь все великие идеи
плывут и стонут голоса,
летят неясные виденья,
мерцают звёзды и глаза.
Совесть – шестикрылый серафим – заставила поэта глубоко исследовать явления, прежде чем написать о них. И это, к великому счастью и кропотливому, упорному труду Евтушенко, стало его душевным, а потом и духовным стержнем, а точнее живой его болью. Мир для него стал бытийствующим, требующим понимания и сочувствия существом. Совесть по-другому его не понимала и по-другому понимать отказывалась. Потому что она не только шестикрылый серафим, но еще и предтеча Истины Христовой, которая готова прийти к нам, как только мы духовно к этому приходу созреем.