Дай на прощанье обещанье (сборник)
Шрифт:
– Проникающее ранение живота. Шрам чуть ниже пупка. Оперировались лет десять назад, не меньше. После операции – перитонит. Было?
– Было, – еле слышно отвечает водитель и беспомощно смотрит на напарницу.
– Ну, было и было, – улыбается ему Алла Викториновна. – Домой-то меня довезете?
– Довезем, – хором отвечают водитель и билетерша, после чего шофер покидает салон на полусогнутых ногах.
Усевшись в кабине, минуту гладит обтянутый кожей руль, а потом выкрикивает в салон:
– Куда везти-то, женщина?
– Заречная, 17.
Автобус
– Стойте! Стойте! – возбужденно кричит она и подбегает к водительскому окошечку. – Вот мой дом уже! Вот подъезд! Угловой. Откройте двери!
Водитель останавливает свой автотранспорт и высовывается в окошечко:
– Вы это! Телефон, может, оставите? Или адрес? А я б к вам своего малого привел, а то болеет и болеет. По врачам уже затаскали, а лучше не становится…
Наивная Алла Викториновна, забывая об элементарных правилах безопасности, пишет на вырванной из записной книжки странице и адрес, и телефон, и даже место работы. Послание она заканчивает следующим предложением: «Алла Викториновна Реплянко. Экстрасенс».
Лифт не работал. На седьмой этаж топала пешком, распугивая своим пыхтением сидящие на ступеньках компании.
– Осторожнее, – возмущались потревоженные обитатели подъездов. – Не видите, люди сидят?
– Не вижу, – смиренно вздыхала Алла Викториновна и упорно тащилась вверх.
Дверь открыла недовольная дочь. Не поздоровалась, ушла в комнату. Большой поэт сидел на кухне, пил чай. Жене обрадовался:
– Пришла?
– Пришла, – жалобно сообщила Алла Викториновна и уселась на табуретку.
– Чего так долго-то? Десятый час, – посмотрел на часы поэт.
– Лабораторную готовила на завтра. Потом автобус долго ждала. Пока доехала… Лифт не работал.
– А не надо так долго… – выкрикнула из зала старшая и тут же захлопнула дверь.
– Есть будешь? – по-доброму поинтересовался поэт.
– Нет, – отказалась Алла Викториновна и выложила из сумки своего Казанцева.
– Фантастика?
– Фантастика.
– Казанцев, поди?
– Он.
– И охота тебе муру всякую читать? – изумленно поднял кустистые брови большой поэт, всем своим видом показывая, что если и нужно что-нибудь читать, то это его, настоящего поэта.
– Написал что-нибудь? – тихо спросила Алла Викториновна и расстегнула кофту, под которой поблескивал сиреневый шелк.
– Напишешь тут! – пожаловался большой поэт и кивнул в сторону двери. – Опять грызлись. Того и гляди сожрут друг друга. Может, квартиру разменяем? – неожиданно предложил он и начал мысленно прощаться с привычным пространством обжитого дома.
– Зачем?
– Затем, что невозможно работать. Кричат! Ругаются!
– А вы бы взяли и разменяли! – снова выкрикнула из зала старшая и снова с силой захлопнула обшарпанную дверь.
– Да… – появилась вторая дочь и, уродливо вывернувшись, почесала ногу чуть выше колена второй ногой. – Квартиру-то, между прочим,
– Вы в ней, между прочим, и живете, – огрызнулся отец и уткнулся в газету.
– Из-за вас и живем. Сидите, как утки на болоте, все боитесь со своим добром расстаться. Могли бы и к нам прислушаться!
– Ты к своей дочери лучше прислушайся! – рассвирепел большой поэт, а Алла Викториновна заволновалась:
– Ну, не надо ссориться! Не надо!
– Что ты заладила?! – выступила младшая дщерь и уселась на стоящую рядом табуретку. – Из-за тебя, между прочим, колхоз организовался: «Давайте жить вместе! Давайте жить вместе!» Вот – смотри теперь, во что твое «вместе» вылилось.
– Я же как лучше хотела… – стала оправдываться Алла Викториновна.
– Хватит врать-то уже! Как лучше хотела! Ты отца потревожить боялась. Как же! Они ведь у нас большие непризнанные поэты! Им условия нужны для творчества! Кабинет! А то, что мы с Аглаей втроем в одной комнате, так нам условия не нужны! В зал вечером войти нельзя – там ты. На кухню нельзя – там он, а кабинет-то в это время пустует. Главное, она (младшая указала рукой на захватанную руками дверь зала, за которой скрывалась старшая сестра) одна в комнате, а мы (с силой стукнула себя кулаком в грудь) втроем.
Алла Викториновна с тоской посмотрела на мужа, мысленно просигнализировав: «Может, и правда, разменяем?»
«Теперь нет! Хамить не надо было!» – так же мысленно ответил большой поэт, отличавшийся необыкновенной строптивостью. Удачный момент был упущен: вопрос о размене снова был отнесен к разряду неразрешимых.
– Все сказала? – невнятно прошамкал поэт Реплянко. (После второго инсульта стоило ему утратить эмоциональное равновесие – впасть в гнев, огорчиться, растеряться, – как тут же речь его утрачивала ясность и превращалась почти в мычание.)
– Что? – в раздражении взвизгнула младшая и вскочила с табуретки.
– Папа спрашивает тебя, все ли ты сказала ему?
– А ты что, снова в адвокаты записалась? – бесновалась дочь. – Конечно! Как только вам говоришь что-нибудь нелицеприятное, вы тут же объединяетесь против. Сразу вместе, словно и не было ничего: ни синяков у тебя под глазом, ни пьяных дебошей, ни бессонных ночей. Бедные-несчастные, дожили до старости, а теперь их дети из дома выгоняют.
– Зачем так нервничать? – пыталась сохранить спокойствие Алла Викториновна, одним глазом наблюдая за реакцией мужа – вроде держится.
– Да тут не просто нервничать, тут с ума сойдешь с вами: никакой жизни, а вы все со своей квартирой носитесь, как с писаной торбой!
– Ну, подумай, – резонно отметила Алла Викториновна. – Сейчас у каждого своя комната, а если мы квартиру разменяем, то на две однокомнатные без доплаты, я узнавала. Значит, кто-то из вас должен пожертвовать собственной жилплощадью.
– И этот кто-то, конечно, не ты с отцом!
– А тебе бы хотелось, чтобы это была я? – Откуда ни возьмись, в голосе Аллы Викториновны появились металлические нотки.