Даю уроки
Шрифт:
В изнемогшей толпе хорошо чувствовал себя один только Александр Григорьевич Самохин. Во-первых, жара была целебна для него, он в это верил. Во-вторых, он совершил поступок, а это всегда ободряет мужчину. И наконец, он действительно поверил в загадочный этот чал. А вдруг?! Самохин был оживлен, говорлив, приосанился, молодо поводил своими выжелтившимися глазами, провожая проходивших женщин. Он беседовал с Захаром Чижовым, с ровней себе, предоставив Знаменскому общество водителя Алексея. Дистанция сразу же была установлена. А иначе нельзя. Самохин и билет себе велел выправить в салоне возле кабины летчиков, хотя в этом рейсе и не было первого класса, традиционно полагающегося для дипломатов высоких рангов. А все-таки салон-то первый.
Не терял времени и Алексей. Он таинственно отвел Знаменского в сторонку, спросил, понизив голос:
– Ростислав Юрьевич, а вы, по заграницам ездя, бывали на высокопоставленных приемах? Какие там банкеты?
– В чем дело? Зачем тебе эти банкеты, Алексей?
– Не мне, одному влиятельному человеку нужна консультация.
– Какая же?
– Знаменский вполслуха слушал Алексея, высматривая, не покажется ли в толпе Ашир. Он же о каком-то поручении ему вчера толковал, он и затеял эту поездку, подбил старика. Но Ашира не было, а вот-вот начнут впускать в узкий предбанник, где пассажиров станут просвечивать и промагничивать. Это был внутренний рейс, досмотр будет поверхностным, не столь тщательным, как, скажем, на аэродромах Лондона или Парижа, где еще и повелось пассажиров обнюхивать, именно так, собаки стали обнюхивать, особенно если ты не улетаешь, а прилетаешь. Собаки эти были натасканы на наркотики. Так неужели же и у нас?..
– Нет, не верю!
– вслух вырвалось у Знаменского.
– Вы о чем?
– удивился Алексей.
– Я правду говорю, влиятельный человек. И он велел узнать у вас, как правильно рассаживать народ за банкетным столом. Ну, кто в голове, кто по правую, кто по левую. Какой, так сказать, порядок-распорядок.
– Зачем ему это? Он кто, твой человек?
– Знаменский вытянул шею. Кажется, или померещилось, через площадь перед зданием аэропорта, где сейчас плавился асфальт, промелькнула сутуловатая длинноногая тень.
– О, большой в городе человек!
– уважительно построжал лицом Алексей. Зубной техник. Всем у нас, кто при деньгах, зубы в золото обрядил. Юбилей у него. Хочет, чтобы всё, как в лучших домах.
– Зубной техник - это все же не посол, не находишь?
– Нет, не появлялся Ашир. А уж отворились двери, уже первые торопыги протиснулись на досмотр. Да ты спроси Самохина, он же настоящий Посланник.
– Устаревший!
– отмахнулся Алексей.
– Вы - моднее.
– Ладно, вернусь, расскажу. Мне - пора на посадку.
– Пока хотя бы в общих чертах, - не отставал Алексей, идя следом за Знаменским.
– Глядите, он мне одну коронку уже поставил...
– Алексей широко открыл рот, пальцем приподнимая губу, показывая новенькую золотую коронку в ряду его отличных, хищномолодых зубов.
– А мне еще две нужно. Погонит, если не узнаю.
– Так у тебя же замечательные зубы, дуралей, - сказал Знаменский, еще раз, в последний раз высматривая в толпе Ашира.
– Мода! Мода! Ну что вам стоит намекнуть, Ростислав Юрьевич, где кто сидит. Ведь я у него в руках, зубы-то подпилены.
– Ну, Алексей... Значит, так, посол-дантист, он же хозяин дома, сидит не в голове стола, а посредине. Понял, посредине! Послиха, дантистиха, стало быть, сидит насупротив него. Стол должен быть прямоугольный. Запомнил? Знаменский уже подходил к дверям, за которыми начинался досмотр. И снова глянул: нет, не было нигде Ашира.
– Ну, а гости...
– Знаменский вступил в проем дверей.
– Вернусь, доскажу. А вообще-то, рассаживайтесь
– Что передать дамам, Ростислав Юрьевич?
– Дамам?! А! Передай, чтобы ни в коем случае не поддавались моде!
Знаменский махнул, прощаясь, рукой Захару, - их разъединила толпа, - и вступил под подкову досмотра, в триумфальную эту арку конца нашего столетия, отмеченного терроризмом, угоном самолетов и вот еще и провозом наркотиков. Но это не у нас, это там, у них. Сгущает краски Ашир! Говорил, пугал, просил помочь, а сам даже не явился.
В самолете Знаменский сел рядом с таким принаряженным мужчиной, какие только в Латинской Америке могли бы повстречаться. Зной, в самолете просто парильня, а сосед и в пиджаке и даже в жилете, и конечно же платочек торчит из кармашка, и галстук не устрашился нацепить. Латиноамериканец, и все тут. Но личико российское, лукавое, и хоть и молодое, но уже изморщиненное страстями. Знаменский вспомнил себя вчерашнего, каким явился в МИД. И устыдился. Таким же почти и явился. Разве что без жилета и без галстука. Но сегодня он уже иным был. Он в путь отправился в старых джинсах, в свободной рубахе, в башмаках, в которых было хожено-перехожено.
Знаменский рассматривал, но и его рассматривали.
– Рубашечка, гляжу, фирменная, - сказал латиноамериканец.
– Джинсята, гляжу, доведены до кондиции. Ох, эта наша простота из валютного магазина! Послушайте, где я вас мог встречать? Кстати, познакомимся, лететь-то три с лишним. Петр Сушков. Кинодраматург. Здесь, в этой печке природной, у меня фильмик испекается. Знаете, совсем неплохая тут студия. С традициями. Иванов-Барков... Алты-Карлиев... Мансуров... Теперь вот братья Нарлиевы... Но где же все-таки, где я мог вас встречать? В доме кино? Нет, не то видение! Иным зрением я вас помню. А? Будем знакомы!
– Этот общительнейший кинодраматург протягивал Знаменскому руку, улыбаясь всеми своими жизневедующими морщинками. Что ж, и Знаменский откликнулся улыбкой, врубил свое обаяние.
– Ростислав Юрьевич Калиновский, - назвал он себя, взяв для этого случая девичью фамилию матери. Он так и раньше при случайных знакомствах поступал, чтобы избежать удручающих этих разговоров о его профессии, когда случайный знакомец узнавал, что повстречался с журналистом-международником Ростиславом Знаменским, лицо которого - ах, вот вы кто?!
– он видел по телеку, - ну, как же, как же.
– Калиновский?.. Калиновский?..
– задумался кинодраматург Петр Сушков и вдруг хохотнул.
– Чуть было не спросил вас, а не родственник ли вы того Кастуся Калиновского, про которого был очень знаменитый некогда фильм смастерен. Так и назывался: "Кастусь Калиновский". Но незапамятных времен лента. Только природный киношник, только вгиковец, а мы во ВГИКе изучали историю кино, может вспомнить этот боевик.
– Кстати, а возможно, и родственник, - сказал Знаменский.
Мог бы не говорить этого, но бес попутал, он все же был тем, кем был, продолжал оставаться самим собой, ну как было не ухватиться за такую великолепную возможность чуть-чуть вот, пусть и перед мимолетным знакомцем, совсем чуть-чуть не побахвалиться. Впрочем, это даже не бахвальством было, это истиной было. Его мать была из знатного польского рода Калиновских. Конечно, быльем все это поросло, шляхетство это, но мама гордилась. И дома у них, в их небольшой квартирке в старом доме московском, в двух тесных комнатках, изо всех углов, со всех стен глядели на маленького Ростика, на подрастающего Ростика и на совсем взрослого Ростика его усатые, горделивые прапрадедушки и томные, с осиными талиями прапрабабушки. Шляхта! Может, и не родня вовсе. Как узнать, где добыт портрет, с кого писан. Но мать утверждала, что Ростик похож вот на этого лыцаря и совершенно такие же у него глаза, как вот у этой юной паненки из семнадцатого прославленного века.