Даже для Зигги слишком дико
Шрифт:
Что-то идиотски глупое мотнулось в душе Ли-Энн — она ощутила это движение в своей голове так же болезненно отчетливо, как ощущаешь внезапную резь в животе. Помириться… а разве это было бы плохо?
Подмывало просто вышвырнуть долбаный конверт. Но он имел такой осязаемо-неподъемный вес, что было физически немыслимо вынуть его из сумочки и куда-то бросить.Загадка даже то, как она сумела донести такую тяжесть из такси через аэропорт к самолету.
Только через двадцать минут полета, в безмятежном уюте первого класса
Внутри был один-единственный лист бумаги. Точнее, экономная четвертушка листа, сложенная пополам. Ли-Энн развернула записку. Всего одна строчка — меньше дюжины слов, написанных аккуратным знакомым почерком.
Ли-Энн швырнула записку на пол.
Там она и валялась, пока стюардесса не заметила ее и не подняла. Девушка протянула листок Ли-Энн, но та мотнула головой:
— Нет, это не моё. Понятия не имею, что за бумажка.
Стюардесса ушла.
В баре было пусто.
Она не заглядывала сюда больше года, но бармен поздоровался с ней сердечно, как с завсегдатаем.
— Плесни-ка мне в большой стакан из каждой бутылки на вон той полке, — сказала Ли-Энн. — А потом налей себе чего хочешь. Сегодня я гуляю!
— Что празднуем?
— Окончательный побег из дома.
Зазвонил сотовый. Она вздрогнула — не помня, когда успела его опять включить. Она перевела аппарат на беззвучный прием сообщений. С момента, когда она вышла из самолета, менеджер прислал ей уже дюжину посланий, которые постепенно становились всё отчаяннее.
«Как дела, золотце?»
«Позвони мне».
«Жду звонка, это очень важно!»
«Умоляю, Ли-Энн, отзовись — вопрос жизни и смерти!!!»
Он сообщал, что интервью для телепрограммы «С добрым утром, Америка!» назначено на завтра на восемь утра.
Уилли Бин на полном серьезе начал подготовку к мемориальному концерту. Ребята в Нэшвилле предлагают снять по этому поводу целый телефильм.
Несколько журналов воюют за эксклюзивный материал о похоронах.
«Ли-Энн, золотце, не веди себя как дура!»
Бармен подал заказанный коктейль. Ли-Энн подняла стакан.
— Предлагаю тост. За Господа Бога. За несравненного нашего Иисуса Христа и его блаженных пособников.
Она выпила всё до дна, ни разу не отрывая губ.
— За Господа Бога, — сдержанно сказал бармен и отхлебнул из своего наперстка.
— Того же зелья повторить, молодой человек!
Новую порцию она выпила так же жадно и опять до дна.
— Как насчет того, что Бог троицу любит? — хохотнула Ли-Энн. Алкоголь начинал действовать. Она показала на бутылку на самой верхней полке за спиной бармена: — Теперь добавь мне и вон того, голубенького.
— Один «Латино-русский сюрприз» с ноткой «Кюрасао», — сказал бармен. — Прошу.
Ли-Энн взяла стакан, который получился еще пестрее прежнего, и полюбовалась им на свет.
— А теперь за что или за кого пьем? — спросил бармен.
— За мою мать, — сказала Ли-Энн почти не заплетающимся
— Что за подарок? — осведомился бармен.
— А, всего лишь письмецо. — Ли-Энн побледнела. Только щеки пылали на белом лице. — Всего лишь письмецо… И в нем последний привет. Нечто очень важное, что она не могла не сказать мне на прощание.
Бармен вопросительно поднял брови.
Ли-Энн в два глотка осушила высокий стакан до дна.
— Хочешь знать, что написала мне моя дражайшая мамочка на краю могилы? Моя дражайшая мамочка написала мне: «В АДУ НЕТ ПОЖАРНОГО ВЫХОДА. Не забудь».
Ли-Энн прижала пустой холодный стакан к щеке и добавила совершенно трезвым голосом:
— Не волнуйся, мама, не забуду.
Рядом с тобой
Всё началось со старой двухэтажной развалюшки в Кентиш-Тауне в конце ряда примыкающих друг к другу домов. На первом этаже была шашлычная, торговавшая в основном навынос. Эта шашлычная сгорела, а с ней заодно и весь второй этаж вместе с сумасшедшей старушкой-гречанкой, которая с утра до вечера, независимо от наличия публики, проповедовала у входа в ближайшую православную церковь.
После пожара дом с обгорелыми стенами долго стоял пустым — власти никак не могли решить, что с ним делать: сносить или ремонтировать.
В один прекрасный день другая старушка-гречанка по пути в церковь глянула в сторону дома, где погибла ее соплеменница, да так и обмерла. Потом упала на колени и сложила руки на груди для молитвы.
На обгорелой стене проступало чье-то лицо. Удлиненное, бледное, печальное лицо с доброй кроткой улыбкой.
То был Иисус Христос.
Прохожие кинулись к старушке. Думали — сердечный приступ. Но она, обливаясь слезами, молча показывала на стену. Толпа зевак мало-помалу росла — на переполох высыпали люди из соседних лавок и мастерских. Подъехала машина с телевидения.
История нашумела на весь город. Власти как раз надумали ремонтировать сгоревший дом, однако рабочих раз, и другой, и третий отогнали постоянно дежурившие у святого места верующие. Дошло даже до столкновений с полицией.
А тем временем лицо на стене прорисовывалось все четче, и стали проступать детали шеи, плеч… объемистой груди.
К этому моменту всем уже было ясно, что никакой это не Иисус Христос. И даже не мужчина. Любой знаток современной музыки сразу мог сказать: это Карен Карпентер. Сходство сногсшибательное.
Поскольку Карен Карпентер вздумалось появиться в моем родном замызганном квартале, было бы просто невежливо не написать о ней. Заметка заканчивалась словами: «Ради нас Карен уморила себя голодом. А потому только логично, что она выбрала своим храмом именно шашлычную, святилище жирной пищи. Как жертвенный ягненок на вертеле славы, она становилась все тоньше и тоньше по мере того, как каждый фанат цапал себе унцию ее мяса».