Де Рибас
Шрифт:
— Вы с Павлом Петровичем состоите в личной переписке, Павел Васильевич? — улыбнулся Рибас.
— Да. Император милостиво обязал меня писать ему лично.
— Это большая честь. И я теперь догадываюсь: вы приехали принимать у меня дела по одесскому порту?
— Не только. Я принимаю от вас и начальство над Черноморским гребным флотом.
«Значит, Павлом мне дана полная отставка», — мелькнуло в голове адмирала, а внешне он был сама любезность:
— Прекрасно. Кажется, только вчера я принимал у вас флот. А теперь передаю его назад. Прошу — он взял
— В Николаеве я был на четырех бригантинах, — сурово сказал толстяк. — Они никуда не годятся.
— Особенно бригантина «Дмитрий», — кивнул Рибас. — И бригантина «Павел». Помните, я об этом же говорил вам, когда принимал флот от вас.
В щекотливое положение попал контр-адмирал Пустошкин: он явно хотел выслужиться перед новым императором, однако, совсем недавно приложил собственную длань к приведению судов в плачевное состояние — об этом могло стать известно в Петербурге. В конце концов, он подписал ведомость судов, принял флот, но обосновавшись в офицерском доме, закрипел пером: «Державному Великому Государю императору Павлу Петровичу Самодержцу Всероссийскому всеподданнейший рапорт…» И задумался.
Тем временем Рибаса посетили два визитера: молдавский князь Иван Контакузино и Марк Портарий.
— К Пустошкину с утра купцы валом валят, — сообщил Портарий. — На вас, адмирал все грехи списывают. Одному не доплатил, у другого отобрал, третьему дал с избытком.
— Пустое, — ответил Рибас. — Партикулярные дела в ведении магистрата.
— Это так, да теперь не так! Подполковник недоплатил, Кирьяков выпорол, кто-то украл, а виноваты вы.
— Это обыкновенно, — согласился Рибас. — Я жду вызова в Петербург. Там и буду объясняться.
— Я в конце месяца еду в свои имения на Буг, — сказал князь Иван. — Прошу разделить со мной место в карете.
— Благодарю.
А Пустошкин скрипел пером не один день, составляя черновичок, черкал, переписывал донесение Павлу I, оставался недоволен, хотя пунктов было много:
«Первое. Магазины, в коих хранятся Адмиралтейские материалы, припасы, карантинное строение, соляные амбары, госпитали, служительские и офицерские флигели так же у крепостного строения одежда сооружены из пиленого обыкновенного здешнего камня… Камни кладено на худой глине…
Второе. В укреплениях — в Егорьевском бастионе во всю толщину бруствера трещина…
Третье. Военная гавань, жете, продлен от берега на 200 сажен шириною шесть, забучен и укреплен контр-форсными сваями… явного повреждения на нем не видно… Под защитой сей плотины стоит часть гребного флота…
Четвертое. Купеческий мол 91 сажен от берега… забучен, сверху покрыт досками… На большой жете сваи набиты на 83 сажени…
Пятое. Две пристани для мелких гребных судов работою окончены…
Шестое. Набережная имеет 850 сажен, но не закончена и в некоторых местах от волн повреждена».
Досадывал Павел Васильевич: хоть и выискивал он недостатки тщательно, а по его бумагам выходило, что адмирал Рибас слишком много успел за эти три года, начав на пустом
Приводила в недоумение Пустошкина и личная переписка с императором. С одной стороны, Павел приказывал коротко: «Повелеваем начатое строительство Одесской гавани приводить к окончанию», а с другой объявлял: «комиссию строения южных крепостей и Одесского порта упразднить, самые же строения остановить…» Как же приводить строительство к окончанию, если строения надо упразднить, остановить?… Пустошкин пошел советоваться с вице-адмиралом де Рибасом, и тот сказал:
— Я думаю, что император решил мудро.
— Да! Конечно! Но…
— Одесса, как птица Феникс, будет рождаться, но не из пепла, а вообще из ничего, сама собою, — так ответил растерянному Пустошкину вице-адмирал.
У него осталась одна мифическая должность — шеф гренадерского Приморского полка. Вызов в столицу подписал новый генерал-прокурор Куракин. Рибас простился с братьями, Лизой, друзьями. Городу поклонов не отвешивал, сел в коляску князя Ивана и уехал через Очаковский кордон.
13. Путь к заговору
1797–1799
У Петербургской заставы карету Рибаса остановили. Раньше, завидев богатый экипаж, шитый золотом кафтан, мельком взглянув на подорожную, офицер лишь таращил глаза, а солдаты брали на караул — проезжай, господин любезный! Теперь подлетел в куцой епанче, вконец замерзший на февральском морозище капитан, бесцеремонно распахнул дверцы:
— Положено выходить! — Взвизгнул так, что треуголку чуть было не потерял. Адмирал ни слова не говоря вышел, и снова визг:
— В шубах офицерам в Петербург запрещено!
Рибас спросил миролюбиво:
— Замерз, капитан? Как же без шубы в такой мороз? Водкой спасаетесь?
— Приказано носить фуфайки под камзолом. А камзолы на меху.
— Выпьешь водки?
— Прошу подорожную! Почему в карете? Офицерам запрещено ездить в закрытых экипажах. Только в санях, верхом или на дрожках!
Придирчиво изучив подорожную, отдал ее адмиралу:
— Проезжайте. Вам можно.
— Загляни в карету.
Рибас сел — капитан заглянул, молча схватил чарку, выпил, выругался: «Пропади все пропадом! — Захлопнул дверцу. — Пошел!»
Еще был светлый вечер, когда адмирал въехал в столицу. Но где же извозчики, десятки саней, ярые скачки по Невскому? Где торговцы, сбитеньщики, где карусели на площадях, где петербургский, единственный в своем роде, уличный гомон? Нет ничего. Вымерли улицы. Одни только рогатки да полосатые будки, истуканы-часовые да фонарщики со стремянками.
Обычно, когда поклажу вносили в дом, он тут же болтал с Настей о новостях. На этот раз жена тихо сказала:
— Бог мой, ты не арестован.
Они уединились на ее половине, и говорила только Настя, говорила сбивчиво, перескакивая с одного на другое.