Дед Аполлонский

Садур Екатерина

У тети Томы болели ноги, она, когда к бабушке приходила, вытягивала их на табуретку и бинтовала. У нее были бинты -- сто метров. Я однажды смотрела, как тетя Тома заматывает свои ноги, а потом говорю: "Вам, тетя Тома, штаны не нужны!" "Да я ведь и сама знаю", -- сказала тетя Тома. Тогда бабушка сказала: "Иди в свою комнату!"

Я пошла и села думать, почему тетя Тома щурится, но тут ко мне вошла Аллочка и сказала: "Мама сушит бинты на вашей батарее... Мне сказали посидеть с тобой!" Мы сидели и молчали. Я не знала, о чем с ней говорить, тогда я решила рассказать ей про маму:

– - Она

у меня в Москве -- артистка! Она меня очень любит и всегда шлет посылки! Вот недавно сапожки прислала резиновые с мишками по бокам и платье до пола... Она звонит каждый день, и мы с бабушкой скоро уедем к ней навсегда! Мы уже были у нее прошлой зимой, ходили смотреть на Кремль. Она на Кремль каждый день смотрит...

И я думала, что мы сейчас ее обсудим или хотя бы Кремль, но Аллочка ничего не сказала. Тогда я вспомнила одну книжку про разговоры. Там было написано, что если собеседник говорит с вами неохотно или вообще уходит в себя и не отвечает на ваши вопросы, то, значит, ему неинтересна беседа; попытайтесь его заинтересовать. Го-ворите как можно больше про него. Но я не знала, что говорить про Аллочку, я решила ей спеть, меня еще давно Зойка научила:

В одном городе жила парочка:

Мать, отец и двенадцать детей,

И была у них дочка Аллочка,

И была она всех хорошей!

Я постаралась особенно четко спеть слово "хорошей", чтобы заинтересовать Аллочку, но Аллочка все равно молчала и щурилась.

И мы поехали в трамвае через весь город на кладбище. И мы ехали по таким узким улицам, что листья касались вагонных стекол с двух сторон, а с моей стороны как раз было открыто окно, и листок -- раз!
– - шлепнул меня по лицу, а я его сорвала. Он был такой большой, с дырочкой от насекомых, и я стала смотреть в дырочку на тети-Томину ногу, тетя Тома смотрела на меня тяжело, а Аллочка стояла, опустив ресницы в сирень. Потом была остановка "Зоопарк", там всегда пахло разными животными, и я посмотрела на бабушку: может быть, тетя Тома сойдет, просто она здесь жила, но бабушка отвела глаза в сторону.

У кладбища была кирпичная стена, за ней начинались мертвые. А у стены сидели бабки и продавали сирень и бумажные васильки на железных палочках, и мне они казались красивее настоящих. А одна бабка отмахивалась от комаров бумажным васильком, но не видела шмеля, а он сел ей на лицо, весь бархатный.

– - Я уже не помню, Тома, где она лежит, -- сказала бабушка, -раньше-то я часто к ней ходила, а сейчас уже, наверное, и могилы нет, может, бугорок маленький остался.

А тетя Тома сказала, что там, куда мы идем, была береза с красными насечками, но только как ее отыскать, ведь кладбище очень большое.

– - Больше нашего города, -- сказала я, но, к счастью, никто не услышал.

И там была аллея, ну прямо целая дорога с памятниками из мрамора, они стояли все ровной колонной -- летчики-герои, космонавты; от них шли тропинки в разные стороны. Нам было на тропинки. И уже те памятники остались у нас за спиной, пошли просто железные ограды, и мне бабушка сказала смотреть под ноги, чтобы не споткнуться. Я стала смотреть в траву, а там встречались бурые березовые листья, еще с той весны, и вдруг мне встретился лист из зеленой пластмассы, случайно оброненный с венка. А еще было много комаров, они садились прямо на лицо, и Аллочка лениво хлестала себя по щекам сиреневой веточкой. А бабушка достала одеколон "Гвоздика" и велела всем намазать

ноги, даже тетя Тома намазала свои бинты. А мы уже далеко за

шли, и даже когда я оборачивалась, я видела только березы и кресты, а не мраморные памятники вдоль дороги. И даже встречались за оградами столики и скамейки, а на столиках всегда лежали пряники и хлеб для птиц и нищих. Тетя Тома всегда садилась за каждый столик, мазала свои обмотанные ноги одеколоном "Гвоздика", у нее все бинты стали мокрыми, и брала со сто-лов пряники. Тогда бабушка ей сказала:

– - Ты бы, Тома, не садилась на чужое!

Но тетя Тома сказала, что пряники для всех. А бабушка посмотрела на опустевший флакон одеколона и говорит:

– - Ты бы, Тома, одеколон понапрасну не тратила. Комар ведь бинта не проколет!

Тогда тетя Тома рассказала нам, как одна женщина пошла с одним мужчиной на кладбище, а он вырвал у нее золотой зуб и снял кольцо с пальца. А я вглядывалась в фотографии на памятниках, а они уже почти все стерлись, потому что это очень старые памятники и тогда не было фотографий, а были одни дагерротипы. Поэтому сейчас остались только тени от лиц. Так я смотрела по сторонам и тут вдруг увидела березу с тремя красными насечками, у нее с листьев свешивалась лента с выцветшим золотом: "На вечну... память от..."

Я крикнула:

– - Бабушка, нам сюда!

И я не ошиблась.

А дома, в Родительскую Субботу, мы ели рыбу, и я вспомнила, что с дедом мы тоже ели рыбу, мне показалось тогда, что это что-то значит, только я никак не могла выразить это словами.

Я однажды вышла во двор -- поздороваться со стариками. Они все сидели вокруг деда Аполлонского и говорили, что подорожали гробы. А когда я подошла, они все замолчали и стали смотреть на меня, и тут я вижу, что у всех расстегнуты пальто, как бы из-за жары, даже слегка небрежно, а под пальто у всех -- коричневые пиджаки в орденах. Я тут же все поняла, но подумала: "Они, конечно, тоже все воевали, но у нас уже есть дед Аполлонский, а значит, другие старики нам не нужны",-- поэтому я посмотрела на их ордена, но ничего не сказала.

Близилось Девятое мая -- праздник деда. Мы репетировали после уроков стихи и песни о войне. Было так жарко, что наши галстуки раскалились, жгло аж сквозь форму. Мы с Зойкой подвернули рукава. Мы пели в сиянии галстуков о детстве и мире, и нам было непонятно, отчего на нас так умилялась Людмилка. Мы ей обидно улыбались.

Мы ходили к деду Аполлонскому, привыкая постепенно к запаху селедки и лекарств. Мы покупали еду, как он просил, молоко и хлеб на деньги, утаенные от сына, мы вытирали пыль на столе и хвалили куски мыла в серванте за хороший запах и яркие обертки. Мы набивались в его комнату -- человек десять-пятнадцать пионеров, вставали круж-ком и просили повторить историю про шрам. Мы выкрикивали ему, один за другим, заголовки газет. Я кричу, например:

– - "Мы хотим быть услышаны".

А дед -- мне:

– - Дальше-то что?

А я -- ему:

– - Там дальше по-мелкому. Читать?

А он -- мне:

– - Да не надо по-мелкому, не надо! Ты не разберешь!

И поправляет очки.

Дед говорил нам, что он скоро умрет, а денег нет и хорошо бы, если бы его похоронило государство, а мы кричали:

– - Вам еще жить и жить!

Мы спрашивали у деда про войну, а он у нас про учебу. Про войну он почти не рассказывал, все больше про сына...