Дед Аполлонский
Шрифт:
Однажды он подал мне открытку, там были искры салюта на фоне Кремля. Я сказала деду и всем:
– - Я уеду сюда!
Но дед сказал:
– - Это Кремль!
Он, по-моему, не поверил. Тогда я стала читать:
– - "Уважаемый Борис Анастасьевич! Сердечно поздравляем Вас с праздником Победы и весны! Желаем Вам здоровья, добра! Жить до ста лет -- не тужить!
Пусть в Ваши дороги
Не войдут тревоги!
И не станет горе на Вашем пути,
Пусть не устанет и не перестанет
Счастье за Вами целый век идти!
Рады за Ваши успехи в труде! Петр
г. Вятка". Это все его однополчане, -- добавила я.
Дед кивнул. При нас дед больше не плакал.
И вот уже совсем по-настоящему наступила весна, безо всякого снега. Зойка ходила в ситцевой юбочке и мохнатых носочках, а я -- во фланелевом толстом платье и панталонах. Я дома сказала:
– - Эти штаны я носить не буду!
А бабушка сказала:
– - Будешь! Они китайские, из хлопка! На них написано "Дружба" и два кольца, к тому же я не хочу, чтобы ты все себе простудила!
Я рано-рано проснулась и вышла на балкон. Я смотрю с четвертого этажа вниз, а двора совсем не видно. Просто море зеленых листьев, и они от ветра выворачиваются наизнанку и поэтому светлеют. Я могла только слышать, что во дворе, а слышен был треск веток. Это значит, что зацвела сирень, а Дроздик с Димкой Зеленкиным ее ломают, потому что Людмилка сказала, что ломать сирень -- полезно для сирени.
Мне ночью такой страшный сон приснился: будто бы опять Ро-дительская Суббота, а я потерялась у кладбищенской стены, и вот я иду вдоль этой стены и спрашиваю у всех, где бабушка с тетей Томой? А никто не знает. Старухи у стены с бумажными васильками тоже не знают. Я иду и вглядываюсь в их лица, а они мне все отдают и отдают бумажные цветы, и вдруг одна положила мне живую веточку сирени. Я посмотрела ей в лицо -- а она мертвая, и за ней -- все мертвые старухи сидят с живыми цветами в руках, а все живые бабки по другую сторону с искусственными васильками. Тогда я крикнула: "Пусть все будет живым! А мерт
вого пусть не будет!" А на кирпичной стене -- надпись на черной ленте: "На вечну... память от..." И как только я ее прочла, все старухи -- и мертвые, и живые -- стали кустами сирени...
Мне вообще-то страшное не снится. Я всегда по вечерам молюсь, чтобы не снилось ничего такого. Я только помню, давно, мне было четыре года, я увидела на кухне огромный нож с пластмассовой ручкой. Она была вся зеленая, в белых разводах. Бабушка резала этим ножом мясо, а на лезвии оставалась кровь. Я убежала в свою комнату и спряталась под стол. А ночью мне приснился этот нож и что будто бы за мной с ним гонялись разные люди.
Мне все утро хотелось сирени -- синей и белой.
Я пошла в школу, а в коридоре наткнулась на Людмилку. Она была в белой кофточке, и сквозь нее просвечивал лифчик в красный горох. Наши как увидели, так покатились прямо в коридоре. А Людмилка услы-шала и застеснялась входить в класс. Она отвернулась к окну в кори-доре, а уже пять минут шел урок. Тогда все наши стали по очереди выбегать в коридор и спрашивать:
– - Людмила Кирилловна! А расскажите про строение пчелы!
А сами пялились на лифчик.
И никому не было жалко ее за то, что она такая худая и рыжая, что у
А когда совсем стал кончаться май, мы перестали ходить к де-ду, потому что стало жарко. Мы только иногда приносили молоко, но в квартиру уже не заходили, а подавали через порог. Дед говорил нам только: "Никто ко мне не ходит, даже сын...", и еще говорил, что ему прибавили пенсию на десять рублей... Я помню, зимой, мне всегда наливали молоко, прозрачное, с голубой каемкой от воды по краю чашки, а сейчас оно загустело...
Мы с Зойкой часто прыгали в резинку во дворе. Дед Аполлонский уже не выходил во двор сидеть со стариками, и поэтому здоро-ваться стало неинтересно. Мы с Зойкой прыгали в резинку под его окнами. Еще с нами была Таня Афонасик. Толстая. Младше нас на год. Когда она прыгала, у нее тряслись ноги. Я этого сначала не заметила, мне про это сказала Зойка. Я ей не поверила, но она говорит:
– - Ну давай возьмем ее с нами. У нее дрожат ноги от прыжков. Ты посмотришь.
И вот как раз прыгала Таня Афонасик, топоча ботинками, а Зой-ка мне сигналила глазами, чтобы я смотрела, но мне было не до Тани. Я с тоской думала, что сейчас прыгать придет моя очередь и как я буду прыгать, когда на мне желтые панталоны на толстых резинках? Когда пришла моя очередь, я стала прыгать, натянув юбку на ко-ленях, чтобы Зойка с Таней не смеялись, а Зойка мне говорит:
– - Оля, Оль, ты что, в панталонах?
Я уже собралась ответить, что нет, но вдруг обернулась назад: у окна стоял дед Аполлонский, смотрел, как мы прыгаем. Он увидел, что я на него смотрю, замотал головой и потянулся к раме, чтобы открыть.
Я крикнула:
– - Здрасьте, дедушка!
Но он, как раньше, стал показывать пальцем на уши, что он не слышит, и с треском раскрыл окно. Он крикнул мне:
– - Что ты сказала?
– - Здрасьте, дедушка!
– - А, -- говорит, -- а то я смотрю на вас, вижу, что вы со мной разговариваете, а не слышу ничего.
– - Мы ничего вам не говорили, -- сказала я.
– - Мы просто прыгали. Вам показалось!
Дед нам сказал тогда, что никто к нему не ходит и что он скоро умрет, а на государственный счет его, наверное, не похоронят. Мы промолчали в ответ. Мы тогда еще не умели наврать, что придем. Дед не знал, что нам еще сказать, поэтому мы стали прыгать дальше.
Моя бабушка как-то купила картошку на остановке "3оопарк". Такую черную, в комьях земли. Она сидела на кухне, чистила ее, и у нее совершенно почернели руки, а картошку, всю побелевшую, она кидала в воду. Она мне сказала:
– - Там, в сумке... Я купила тебе два абрикоса.
Я достала их из сумки -- они были в полиэтиленовом мешочке, к нему прилипло чуть-чуть земли... Их было два. Два желтых рыхлых абрикоса, и каждый из двух половинок. Один был с розовым бочком, слегка помятый, так что половинка съехала набок, а другой по-крепче, в коричневых точечках. Я съела их оба. С жадностью. Даже облизала горьковатые косточки, а потом вытерла руки о кафель на кухне. А потом бабушка увидела желтые разводы на стенке и очень меня ругала. У меня абрикосовый запах впитался в пальцы, и бабушка мне сказала: