Дела Разбойного Приказа-6королев Тюдора. Компиляция. Книги 1-12

Уэйр Элисон

– А почему люди говорят, что ты тогда был наверху и все оттуда видел?!

– Что видел? – спросил Максимка.

– Ну, – сердито сказал Вылузгин, – видел, как царевича не стало.

– Нет, – сказал Максимка довольно твердым голосом, – я этого не видел, Христос миловал. Я же внизу тогда был, говорю. Здесь, во дворе. А Суббота подошел и говорит: звони, скотина. И я побежал звонить.

– О! – сказал Вылузгин. – Вот как! Вот, значит, кто всему зачинщик! Вот кто народ взбаламутил! Ефрем!

Из толпы вышел Ефрем, он, как всегда, был в красной шелковой рубахе и, как всегда, усмехался. Максимка, как только его увидел, очень сильно побелел и быстро-быстро сказал:

– А почему

я? Почему? Мне Суббота приказал! Сказал: царевича убили, бей в набат! И я ударил, а как же!

– А! – сказал Вылузгин. – Суббота! Ладно! – и грозно приказал: – Подать сюда Субботу!

Но, как быстро объяснилось, Субботы Протопопова в толпе не было, он, как о нем сказали, остался дома. Вылузгин тут же спросил, где живет Протопопов, ему это назвали, и Вылузгин послал туда стрельцов. И, пока искали Протопопова, Вылузгин начал опять расспрашивать Максимку, и очень подробно, о том, где он тогда стоял, когда увидел Протопопова, и что тот ему сказал, и что он ему ответил, и в чем был одет Протопопов, и были ли на небе тучи, и когда он сошел с колокольни, кто ему это позволил, далеко ли с колокольни видно и так далее. То есть, думал Маркел, слушая все это, Вылузгин пытается запутать Максимку, а тот никак не путается. И Маркел стоял и ждал, когда приведут Протопопова. Так же и Илья с Варламом ждали Протопопова, а этого расспроса не записывали, потому что а чего было записывать, нечего. И толпа тоже стояла, скучала. И Шуйский скучал.

Но вот привели Протопопова, кормового дворца стряпчего, так он назвал себя, когда крест целовал, после чего сказал, что это не он велел бить в набат, а в набат тогда уже и без него били, а он бежал туда спросить, с чего это вдруг бьют, как вдруг видит, что Максимка стоит снизу, а сверху, с его колокольни, кто-то бьет в набат. Вот тогда он и сказал, а может, даже крикнул, что Максимке надо посмотреть, кто там на его колокольню забрался и так недобро безобразничает. Вот что сказал Суббота Протопопов! То есть еще сильней запутал! Шуйский ничего на это не сказал, а только поднял руки и осторожно взялся ими за голову с обеих сторон. Зато Вылузгин не выдержал и закричал:

– Что ты несешь, скотина?! Ты же что мне вчера говорил?! Что тебе боярин Михаил велел сказать бить в набат и ты побежал велеть! Так было, нет?!

– Так, – сказал Суббота Протопопов вялым голосом и опустил руки.

– Вот! – сказал на это Вылузгин. – Так уже лучше. А теперь скажи другое: если боярин Михаил велел тебе велеть бить в набат, значит, в набат тогда еще не били?

– Ну! – сказал Суббота.

– А как же ты тогда, – продолжил Вылузгин, – начал кричать на Максимку, что зачем он позволяет бить в набат, когда в набат еще никто не бил?! – И, поворотившись к Максимке, спросил уже почти что тихим голосом: – Когда он к тебе пришел, у тебя на колокольне в набат разве били?

– Били, боярин, винюсь, – отчаянно сказал Максимка.

– Тьфу! – только и сказал на это Вылузгин и посмотрел на Шуйского. Шуйский молчал и смотрел на народ. Народ тоже молчал – подавленно. Тогда Вылузгин даже привстал за столом и, обращаясь к народу, спросил: – Где Огурец? Где отец Федор Огурец, я спрашиваю!

В толпе пошептались и сказали, что за отцом Федором сейчас пойдут. И побежали. А Вылузгин пока громко сказал:

– Отец Федор говорил, что это он первым звонил. Что ему сказали, что царевича зарезали, и он побежал звонить.

Сказав это, Вылузгин поднял руку и утер пот со лба, хотя утро было не такое уже и жаркое.

Но зато скоро стало очень жарко! Потому что когда привели отца Федора, или, как он себя назвал, вдового пономаря царя-константиновской церкви (той самой, что на внутреннем дворе), то он сказал, что о том, что государя царевича

не стало, ему сказали конюхи братья Григорьевы, и он побежал звонить, хотя и так уже звонили. Тут все сразу оживились, даже уже начали посмеиваться над тем, что, мол, сейчас опять начнут искать того, кто первым ударил в колокол, а он, может, сам зазвонил…

Но тут Вылузгин уже не выдержал и громко выкрикнул:

– Э! – А после сразу прибавил: – Не надо колокол! Подать сюда Григорьевых! Где Григорьевы?! А ну!

И из толпы мало-помалу вытолкали двоих уже крепко перепуганных посадских, которые сразу, еще до креста, назвались один Данилкой, а второй Мишкой Григорьевыми, только они были не братья, а Мишка был отец, а Данилка его сын. И только им было сказали подойти к кресту…

Как вдруг из толпы выскочил весь просто красный от гнева человек (как после узнали, Степанко Корякин) и во весь голос закричал:

– Хватайте их, подлых злодеев! Это они меня убили! А господина моего Михайлу Битяговского убили совсем до смерти! Хватайте!

И стрельцы Григорьевых схватили. Да эти Григорьевы от них и не вырывались, а молча терпели, когда их, хватая, били. И это битье, может, продолжалось бы еще довольно долго, но тут Шуйский грозно воскликнул:

– Хватит! А ну, кому сказал, оставьте их!

И стрельцы почти сразу их оставили. И эти Мишка с Данилкой, то есть отец с сыном Григорьевы, встали с земли, отряхнулись, народ тем временем притих, и они тоже молчали. Тогда Шуйский поворотился к Степанке Корякину (а он по-прежнему стоял впереди толпы и очень гневно смотрел на Григорьевых) и велел ему сказать, кто он такой и на кого он говорит и что. А Парамон тем временем (так ему Вылузгин кивнул) подал Степанке крест. Степанка приложился к кресту и сказал, что он Степанка Корякин, пищик покойного разрядного государева дьяка Михайлы Битяговского, и он указывает на отца и сына Григорьевых, которые сейчас перед ним стоят (и тут он и в самом деле указал на них рукой), и говорит, что старший Григорьев, Мишка, начал первым бить Михайлу Битяговского, а младший Григорьев, Данилка, сказанного Битяговского уже добил до смерти, а после еще пошел к тому же Битяговскому на двор и там взял саадак, да саблю булатную, да двух лошадей, и все это он, Степанка Корякин, своими глазами видел, а теперь в этом целует крест – и опять его поцеловал. После чего повернулся к Григорьевым и гневно на них посмотрел. Григорьевы, отец и сын, молчали. А Ефрем тоже смотрел на них и усмехался, и уже даже руки потирал. А руки у него были страшнющие!

Но тут Вылузгин сказал, обращаясь к Григорьевым:

– А вы чего молчите? Отвечайте! Или отвечать вам нечего?!

Но старший Григорьев, Мишка, молчал по-прежнему и даже головы не поднимал. Зато младший сорвал с себя шапку, бросил ее об землю и в сердцах воскликнул:

– Брешет он, собака! Не брал я сабли! И саадака я не брал! И Михайлу Битяговского не убивал! Его до нас уже убили, он уже мертвый лежал, когда мы туда прибежали! И коней мы давно уже вернули! Как боярин Григорий велел, так и вернули сразу. Идите у него спросите!

– Ага, ага! – воскликнул Вылузгин и еще даже подмигнул Маркелу. И дальше продолжил: – Раз вернули, значит, сперва взяли! Так?

– Был грех, – сказал Данилка и тяжко вздохнул.

– Был! – повторил Вылузгин. – Славно! А Битяговского не вы убили. А кто?

– Они, они! – гневно воскликнул Корякин.

– Молчи! – приказал ему Вылузгин. – Под кнутом будешь кричать, а пока что молчи! – И, опять повернувшись к Данилке, спросил: – Так кто убил? Ты видел? А то все говорят, что ты!

– Не я, вот вам истинный крест, – сказал Данилка и истово перекрестился. И так же истово добавил: – А кто его убил, не знаю. Там же людей было много.