Дела Разбойного Приказа-6королев Тюдора. Компиляция. Книги 1-12

Уэйр Элисон

– Грех, – согласился Маркел. – Грех.

И повернулся к куполам. И вовремя – с колокольни начали бить благовест. Венька Баженов бьет, подумал Маркел, Максимка Кузнецов же там, в кругу, и снял шапку и перекрестился, и поклонился куполам.

Стрелецкий голова сказал:

– Из Москвы вчера приехал человек, говорил, крымцы пошли на Киев, а наши пошли их смотреть.

– На Серпухов наши пошли, – сказал Маркел.

– А ты откуда знаешь?! – спросил стрелецкий голова.

– Знаю, – уклончиво сказал Маркел.

Стрелецкий голова нахмурился. Но тут на золотом крыльце открылась дверь и оттуда начали выходить царицыны сенные сторожа, по случаю великого праздника одетые в парчовые кафтаны, а за ними уже почти валом повалили и прочие так называемые царицыны ближние люди и прямо с крыльца через паперть начали заходить в храм. Сейчас и царица пойдет, подумал Маркел, он сейчас

ее увидит, а то ведь ни разу не видел и, может, опять не увидит, потому что вдруг его опять туда не пустят! И как он только так подумал, так аж перепугался и сразу ступил вперед, к этой толпе. Но его сразу схватили и слева, и справа под локти.

– Иван! – громко сказал Маркел. – Чего они, Иван?! Я же на службе!

– И так и они! – сказал стрелецкий голова. – Чего тебе туда?!

– Мне к государыне, Иван! – быстро сказал Маркел. – Слово у меня преспешное, Иван! Пусти!

– Не могу! – сказал стрелецкий голова. – Не велено. – И продолжал стоять грудью к Маркелу, а его стрельцы держали Маркела под локти.

А за их спинами, видел Маркел, шли в храм царицыны сенные девки и боярыни, а среди них шла и сама царица, только Маркел ее не видел, а если видел, то не узнавал. Зато ее братьев он сразу узнал – и сразу, даже не успев подумать, выкрикнул:

– Боярин, это я, Маркелка-стряпчий!

Боярин Михаил Нагой оборотился на его слова, узнал его и усмехнулся. Маркел тут же прибавил:

– Боярин, дай слово сказать!

Боярин махнул рукой, чтобы его отпустили, стрельцы это так и сделали, Маркел сразу от них вырвался (хоть его уже и не держали) и в три шага доскочил до паперти, а там уже степенно снял шапку, так же степенно перекрестился и так же степенно вошел в храм.

Народу в храме было уже много, да и не толкаться же там, да и какие сейчас могут быть слова, думал Маркел, прижимая к груди шапку и осторожно осматриваясь по сторонам. А народ всё прибывал и прибывал, становилось всё тесней. Маркел стоял в левом приделе, возле кружки, и никаких бояр он оттуда, конечно, не видел. Эх, жизнь – полденьги расклепанных, думал Маркел, теперь уже не отвертеться, если сам полез, а зачем он лез? Дядя Трофим, вспомнил Маркел, тоже полез однажды, и его не стало, и кто его теперь, кроме Маркела, вспомнит? А Маркела после если кто и вспомнит, так только если вдруг сдуру…

Э, тут же спохватился он, какие думы в храме, да еще в такой день! И перекрестился, и прислушался, и услышал, что уже запели. Все вокруг него стали креститься, и он тогда еще раз тоже.

И так он тогда и простоял всю службу, и даже подпевал порой, когда все подпевали. «Свете тихий» он еще с детства любил, мать его учила петь «Свете тихий», а теперь он пел один. То есть все там тогда пели, конечно, но он же никого из них не знал, и поэтому он был там как один. И не искал он, конечно, и даже не высматривал в храме ни государыни вдовой царицы, ни ее братьев-бояр, и даже не думал о том, зачем он их мог бы высматривать, а просто отстоял всю службу, как и все, а после, как и все, пошел из храма.

А там на паперти стоял боярин Михаил Нагой и уже поджидал его! А после сразу шагнул к нему, крепко взял его рукой за ворот и очень строго, но очень негромко спросил:

– Ты чего мне хотел сказать?

– Я не тебе, боярин, а твоей сестрице, – хриплым голосом сказал Маркел, потому горло у него было сдавлено. И так же хрипло продолжил: – Только ей, боярин! А после она если скажет казнить меня, как ту уроду казнили, так и меня казните!

Боярин Михаил подумал, помолчал, а после разжал руку, отпустил Маркела и сказал:

– Надо будет – позовем. А пока иди и жди!

И Маркел, уже больше ничего не говоря, развернулся и пошел. Сперва он прошел мимо красного крыльца, где возле столов никого уже не было, а после через передние ворота вошел на внутренний двор, а там свернул и вернулся к себе, то есть в ту бывшую холопскую.

А у них там пусто уже не было, а даже почти наоборот, потому что и Яков, и Парамон, и все остальные подьячие были уже там и кто из них тогда еще сидел на своей лавке, а кто уже с нетерпением похаживал вокруг стола, который был уже почти накрыт, очень богато и сытно, а челядинцы всё несли и несли на него, так что просто глаза разбегались. Маркел остановился при пороге и снял шапку.

– А! – сказал ему Яков. – Почуял! – И встал с лавки и еще сказал: – Сейчас будем садиться. Праздник же великий! – и повернулся к образам, которые по случаю Троицы были увиты аиром и березовыми веточками, и перекрестился с поклоном.

Маркел чинно сделал то же самое и подошел к столу. И Яков подошел, и все остальные тоже, каждый к своему месту. Сенной сторож (как его звали, Маркел так

и не узнал) пожелал сладко отведать и, поклонившись, вышел. А Маркел и подьячие сели, и Яков повел застолье, то есть сперва прочел «Верую» и все за ним повторили, а после начал провозглашать за Троицу и сделал сперва за Их всех, а после три раза по отдельности за Отца и Сына и Святаго Духа, а после опять за Их всех вместе, и это по полной чарке, и недопивать было нельзя, грешно, как сказал Яков, а дальше было уже можно, и Маркел стал недопивать, но все равно на всякий случай незаметно. Ну и закусывал, конечно, плотно, потому что думал, что а вдруг сейчас зайдут и позовут его к вдовой царице, а он лыка не вяжет, хорош же он будет тогда! И он налегал и налегал на мясо. А этих, он видел, уже повело и они уже не спрашивали у него, как вначале, где это он пропадает и правда ли то, что он вчера был у боярина Мишки Нагого, ну и так далее. То есть никакого разговора о том деле, которое привело их туда, то есть в Углич, дальше и в помине не было. То есть никто не вспоминал ни Данилки, ни Мишки Гаврилова, ни Битяговского, ни тем более Тихона Быкова или еще какого Степки Полуэхтова, ни даже Ефрема палача или боярина Василия Ивановича Шуйского, а теперь у них пошли уже совсем другие разговоры, вроде того, что сперва Парамон рассказал, как он на Страстной неделе ходил в баню и что там после приключилось, и все после долго смеялись, хотя было понятно, что они эту историю слушают уже не в первый раз, а может, и не первый год. А когда они еще раз выпили, начал рассказывать теперь уже Илья, и его история была про то, как он недели три тому назад на Гостином дворе, но в каком ряду не скажет, в подвале, сосал, как он его назвал, индейский дым из рога, и это пьянит крепче любого вина. У него стали расспрашивать, что это да как, и Илья стал говорить, что это такая трава дурманная, ее режут на мелкое крошево и забивают это в рог, и с одной, широкой стороны поджигают, а с другой, через маленькую дырочку, сосут этот дым, и от дыма становятся пьяными. И это очень смешно. Брехня это, сказал Варлам, зачем тебе эта трава индейская, а ты толченых мухоморов пробовал? Илья сказал, что пробовал, и они стали спорить, что крепче – мухомор или индейская трава, и одни стояли за Варлама, а вторые за Илью.

А Маркелу было все равно, потому что он тогда думал, что Петруша говорил, что государь царевич, когда показывал ему тот диковинный нож, говорил, что это индейский нож, а тут вдруг индейская трава. Но, тут же дальше подумал Маркел, князь Семен говорил, что Индейское царство не одно, а их два, одно далеко-далеко за Персиянским царством и там живут колдуны и слоны, а другое с другой стороны, за Немецким морем, и там живут одни дикие люди, которые едят других людей, потому что у них нет другого мяса и также нет никакой другой еды, потому что у них в лесах нет никакого зверя, а в реках никакой рыбы, а земля не родит ничего, а только одно золото, как у нас морковь или репу, и поэтому за тем золотом в то заморское Индейское царство купцы просто пищом лезут, а дикие люди их жрут! Вот что о том заморском царстве вспоминал тогда Маркел, то есть он тогда был тоже крепко выпивший, раз о таком вспоминал.

И тут вдруг открылась дверь и к ним в холопскую вошел, судя про парчовому кафтану, царицын сенной сторож и спросил, кто из них здесь Маркел, стряпчий Разбойного приказа. У Маркела сразу весь хмель из головы выскочил, он бодро встал и сказал (а все остальные молчали, конечно), что это он. Тогда пойдем со мной, сказал царицын сенной сторож. Маркел утер губы, взял шапку и пошел.

Шел через сени, читал «Богородицу». После, во дворе, опять ее читал. А после, на крыльце (а это было заднее великое крыльцо, как его там называли), уже просто «Господи, помилуй, Господи, помилуй» и незаметно крестился. Дальше они вошли в так называемые Постельные или Покоевые хоромы, пока только на низ, а оттуда по лесенке вверх (и там везде стояли сторожа, все как на подбор высокие, плечистые ребятки и все с бердышами), и там им открыли дверь и они вошли в так называемые комнаты, но пока только в их сени, и там Маркелу велели стоять. Маркел остановился. А тот сторож, который его туда привел, прошел вперед дальше, в следующую дверь. И там как пропал! Маркел начал с опаской осматриваться. Там, то есть в тех сенях, в которых его остановили, теперь уже никого кроме него не было и было просторно и светло, вдоль стены стояли широкие лавки с мягкими парчовыми полавочниками, на стенах висели шпалеры, с одной стороны с евангельскими притчами, как их узнал Маркел, а с другой – с просто травным узорным письмом. И то и то было очень красиво, Маркел стоял и рассматривал их. А время шло, а за ним никто не заходил и не вел его дальше, но и оттуда тоже ведь не выводил, думал Маркел и ждал.