Дела твои, любовь
Шрифт:
— Единственное, чего я никак не могу понять, — это зачем ты вышла, зачем допустила, чтобы произошло то, что происходит сейчас? Если бы ты продолжала лежать тихо, если бы дождалась, пока я вернусь в спальню, я бы ни секунды не сомневался в том, что ты нас не слышала, что ты ничего не знаешь, что в наших с тобой отношениях ничего не изменилось. Хотя, конечно, рано или поздно я заметил бы, что ты меня боишься. Страх такая вещь, которую не спрячешь, которая, однажды возникнув, потом уже не исчезает никуда.
Он опять помолчал, сделал глоток, закурил новую сигарету, поднялся с дивана, сделал несколько кругов по комнате и остановился у меня за спиной. Когда он встал с дивана, я вздрогнула (я очень испугалась, я не знала, чего от него ждать), и он заметил это, а когда остановился позади меня, подняв руки и держа их на уровне моей головы, я тут же обернулась, словно не хотела выпускать его из поля зрения или словно почувствовала опасность. Тогда он слегка развел руки и усмехнулся. "Вот видишь, — говорила его усмешка, — я был прав: тебе неспокойно, когда ты не знаешь, где я. Еще пару недель назад тебя ничуть не взволновали бы мои передвижения за твоей спиной — ты на них и внимания бы не обратила". На самом деле причин для беспокойства (а уж тем более страха) не было никаких. Диас-Варела говорил спокойно и сдержанно, без раздражения и возбуждения, он не упрекал меня и не обвинял. Наверное, это-то и было странно: ведь он говорил со мной о жестоком преступлении — об убийстве, которое он подготовил
"Отпираться бессмысленно", — сказал Диас-Варела в самом начале разговора. И был прав.
Однако, на случай, если я все же буду упорствовать и все отрицать, он сделал несколько полупризнаний ("я допустил ошибку", "нужно было выйти и поговорить с Руиберрисом на улице"), чтобы мне ничего не оставалось, как задать ему прямой вопрос: "Так о чем, черт побери, вы говорили?" Так что, сколько бы я ни упиралась, сколько ни уверяла бы, что знать ничего не знаю, мне все равно пришлось бы потребовать, чтобы он все рассказал, и пришлось бы выслушать его рассказ, но выслушать с начала и до конца. И я решила, что мне следует честно во всем признаться: тогда мне не придется лишний раз вздрагивать от ужасных подробностей, которые я и без того не могу забыть, а ему, возможно, не придется лишний раз лгать мне. История, которую он собирается мне рассказать, не из приятных, а потому, чем она будет короче, тем лучше. А может быть, он вовсе не собирается ничего рассказывать, а, наоборот, собирается допросить меня? Или пуститься в отвлеченные рассуждения? Я хотела уйти, но даже не попыталась сделать это: не могла сдвинуться с места.
— Ну хорошо. Ты прав: я вас слышала. Но слышала не все и не с самого начала. Ты прав и в том, что с тех пор я тебя боюсь, — ты сам понимаешь почему. Ну вот, теперь ты получил окончательный ответ на свой вопрос, твои сомнения рассеялись. И как ты думаешь поступить? Ты ведь для этого меня сюда позвал — чтобы выяснить наконец, знаю ли я твою тайну? Впрочем, я уверена, что ты в своих выводах и не сомневался. Мы могли бы забыть об этом и не оставлять отметин в душе друг у друга, выражаясь твоими же словами. Ты же видишь: я ничего не сделала, никому ничего не рассказала, даже Луисе. Впрочем, ей я точно никогда ничего не рассказала бы. Обычно те, кого беда коснулась больше, чем других, меньше, чем другие, хотят знать подробности: дети не хотят знать об ошибках родителей, родители не хотят знать, что натворили их дети… Навязать им это знание, открыть им глаза… — я секунду поколебалась, не зная, как закончить фразу, и в конце концов решила пойти по самому простому пути, — значит взять на себя слишком большую ответственность. Я ее на себя взять не могу ("Наверное, я действительно Благоразумная Девушка, — подумала я. — Не зря Десверн дал мне это прозвище"). Тебе незачем меня бояться. Тебе следовало бы позволить мне уйти. Тихо и незаметно уйти из твоей жизни. Так же тихо и незаметно, как я когда-то вошла в нее, так же, как в ней существовала. Если я для тебя вообще существовала. Нас почти ничто не связывало, я никогда не была уверена, что мы увидимся еще когда-нибудь, для меня каждая встреча была последней. До той минуты, когда ты звонил. Это ты всегда проявлял инициативу. Я только ждала. И сейчас все тоже зависит от тебя. Прошу тебя: дай мне уйти. Мне незачем здесь оставаться.
Он сделал несколько шагов. Он больше не стоял у меня за спиной, но и не сел рядом: подошел к креслу напротив меня и положил сцепленные руки на его спинку. Все это время я не сводила с него глаз: смотрела на его руки, на его губы — потому что он говорил и потому что я привыкла на них смотреть. Он снял пиджак, повесил его на спинку кресла, как делал всегда, потом медленно закатал рукава рубашки. И хотя это тоже выглядело привычно — дома он всегда так ходил, — я насторожилась: мужчины обычно закатывают рукава, когда готовятся выполнить какую-то работу, требующую физического усилия, но ему, насколько я знала, никакой работы не предстояло. Покончив с рукавами, он положил руки на спинку кресла, словно собирался произнести речь. Несколько секунд он внимательно смотрел на меня, и со мной опять произошло то же, что и раньше: я отвела глаза. Я не смогла выдержать этого неподвижного непроницаемого взгляда — затуманенного и обволакивающего (или просто близорукого — он носил линзы) взгляда, который, казалось, спрашивал: "Почему, почему ты не хочешь меня понять?" В этом вопросе не было упрека, в нем была жалость. И поза его была та же, в какой я не раз видела его прежде — в другие вечера, когда он говорил о "Полковнике Шабере" или еще о чем-нибудь, что приходило ему в голову (мне было все равно, о чем он будет со мной говорить: я всегда слушала его с одинаковым удовольствием).
"В другие вечера, — грустно подумала я. — Наверное, для Луисы, как и для большинства из нас, пора сумерек — самая трудная, самая худшая пора. А мы с ним виделись всегда именно в эти часы". Я поймала себя на том, что думаю в прошедшем времени, словно мы уже расстались и каждый стал для другого позавчерашним днем, но уже не могла думать иначе. "В те вечера Хавьер не заезжал к Луисе, не беседовал с ней, не отвлекал ее от тяжелых мыслей, ничем ей не помогал — наверняка ему тоже требовалось иногда отдохнуть, не видеть, как страдает женщина, которую он так долго любил, так терпеливо ждал. Он должен был набраться сил (их давала другая близость, другой человек: их давала ему я), чтобы потом снова вернуться к Луисе и быть рядом с ней. Наверное, я ему помогала немного, даже не догадываясь об этом. Что ж, я рада. Откуда бы он брал силы, если бы меня рядом не было? Впрочем, не стоит себе льстить: я прекрасно знаю, что ему не составило бы труда найти себе кого-нибудь еще". И эта мысль заставила меня вернуться в настоящее время.
— Я не хочу, чтобы у тебя на душе осталась отметина — по крайней мере, такая, какая может остаться, если я не расскажу тебе все, если ты не узнаешь о причинах того, что произошло. Давай посмотрим, какую картину ты себе представила, что ты себе нафантазировала, какую историю сочинила. Я приказал убить Мигеля, я убил его чужими руками. Так? Я разработал план — довольно рискованный план, главным недостатком которого было то, что он мог легко сорваться, а главным достоинством являлось то, что я в любом случае оказывался в стороне и на меня не падало ни малейшего подозрения. Я находился далеко от места преступления, никто не знал, что у меня имелись основания желать смерти Мигелю, никому и в голову не пришло бы усмотреть какую бы то ни было связь между мною и тем чокнутым "гориллой", с которым я в жизни словом не перемолвился.
Вот и задержанные платят той же монетой: каждый заботится лишь о том, чтобы спасти свою шкуру, чтобы получить меньший срок. Они выкладывают все, что им известно, лишь бы пришлось поменьше париться на нарах. К тому же, чем дольше они будут молчать, тем легче будет самой же мафии их уничтожить: их местонахождение известно, они больше не нужны, они балласт, и балласт опасный. А если они знают немного и им почти нечего рассказать следствию, они пытаются получить поблажку иным способом: "А еще несколько лет назад я выполнил поручение одного сеньора — важного предпринимателя, или политика, или банкира. Кажется, я об этом деле кое-что знаю. Если я пороюсь в памяти и мне удастся припомнить некоторые детали, то что я с этого буду иметь? Не один предприниматель угодил за решетку на долгие годы благодаря подобным признаниям. И кое-кто из валенсийских политиков тоже — ты же знаешь, какие они там болтуны — совсем не умеют держать язык за зубами.
"Откуда Хавьеру все это известно? — думала я, слушая его. Мне вспомнился наш с Луисой разговор: она об этом тоже кое-что знала, она говорила о том же, о чем мне только что рассказал человек, влюбленный в нее: "Привозят этого типа, он делает свое дело, ему платят, и он уезжает. Вся операция занимает не больше двух дней, и концов никто никогда не найдет…"Тогда я подумала, что все это она взяла из газет или ей об этом говорил Девернэ — в конце концов, он ведь тоже предприниматель. А может быть, она слышала это от Диаса — Варелы. Они расходились только в оценке эффективности подобного метода: Диас-Варела считал, что он себя не оправдывает, — наверное, был лучше информирован. Луиса тогда сказала еще: "Если бы подобное произошло с Мигелем, я и этого абстрактного наемного убийцу не смогла бы ненавидеть: жребий выпал ему, как мог бы выпасть кому-нибудь другому. Он не знал Мигеля и ничего не имел против него лично. А вот что касается подстрекателей, то я наверняка начала бы подозревать кого-нибудь — любого из конкурентов, любого из тех, кто считал себя обиженным или пострадавшим: нет такого предпринимателя, который, развивая свое дело, не причинял бы (умышленно или неумышленно) никому вреда. Я подозревала бы даже друзей-коллег. Я недавно в очередной раз листала Коваррубиаса… " Она тогда сняла с полки толстый зеленый том и процитировала фрагмент статьи "Зависть" (эти строки были написаны в тысяча шестьсот шестнадцатом году — четыреста лет назад, при жизни Сервантеса и Шекспира, — но не утратили актуальности до сих пор. Как грустно, что некоторые вещи не меняются со временем, хотя, с другой стороны, радует, что хоть что-то остается неизменным. Вот и в этом определении нельзя ни прибавить, ни убавить ни слова: "И хуже всего то, что яд сей проникает в души тех, коих мы числим среди лучших друзей наших…"). Хавьер рассказывал (или признавался?) мне об убийстве, словно это была гипотеза. Он рассказывал то, что я придумала сама, подслушав их с Руиберрисом разговор, — потом он собирался доказать, что все было совсем не так. ("Наверное, он хочет меня обмануть, рассказав правду, — в первый — и не далеко не в последний — раз подумала я. — Наверное, он сейчас рассказывает правду, чтобы я решила, что это ложь. Если бы это походило на ложь! Если бы это было ложью!")
— Откуда ты все это знаешь?
— Знаю. Когда человек хочет что-то узнать, он это узнает. Расспрашивает, сопоставляет, взвешивает все ‘‘за" и "против", и в конце концов ему все становится ясно, — поспешно ответил он и замолчал.
Сначала мне показалось, что он хотел добавить еще что-то — назвать тех, кого он расспрашивал, например, — но потом я поняла, что он был раздражен: ему не понравилось, что я прервала его, что из-за меня он потерял настрой, может быть, даже сбился с мысли. Видимо, он все же очень нервничал, хотя и умело это скрывал. Он сделал несколько шагов по комнате и сел в кресло — то самое, на спинке которого висел его пиджак и только что лежали его руки. Он снова был напротив меня, но теперь не возвышался надо мной — мы были на одном уровне. Взял в рот новую сигарету, но не зажег ее. Когда он заговорил, сигарета запрыгала у него на губах. Она не скрывала красоту губ — она ее подчеркивала. Так что нанять убийцу, для того чтобы убрать кого-то, кто стоит на пути, — не такой простой и безопасный способ решения проблемы, как это представляется на первый взгляд. Контакт с ними опасен. Даже если принимаешь мыслимые и немыслимые меры предосторожности, даже если связываешься с ними через третьих лиц. Или через четвертых, или через пятых. На самом деле, чем длиннее цепь, чем больше в ней звеньев, тем больше вероятность, что одно из них порвется, что один из элементов выйдет из-под контроля. Конечно, проще всего, когда двое (тот, кто задумал смерть, и тот, кто ее осуществил) договариваются напрямую, без посредников, но ни один заказчик — ни один предприниматель или политик — на это не пойдет: где гарантия, что потом тебя не начнут шантажировать? Так что, если собираешься действовать через наемного убийцу, то следует помнить: этот способ не является ни надежным, ни безопасным. К тому же можно попасть под подозрение, а это никому не нужно. Если такой человек, как Мигель, становится жертвой заказного убийства, полиция начинает трясти всех: сначала конкурентов, потом компаньонов, потом всех, с кем у него были дела, потом уволенных или раньше срока отправленных на пенсию служащих и, наконец, его жену и друзей. Поэтому намного лучше, намного безопаснее, если убийство ничем не походит на заказное. Если были свидетели, если виновники настолько очевидны, что никого, кроме убийцы, и допрашивать не нужно.