Дела твои, любовь

Мариас Хавьер

Она лишь слабо улыбнулась в ответ и ничего не сказала. Я ее понимала: ей не хотелось отвечать на вопросы, выслушивать комментарии — ей вообще не хотелось касаться этой темы.

Когда я, закончив завтрак, встала из-за столика, мне вдруг захотелось сделать то же, что сделали официанты, но я не осмелилась еще раз прервать ее вялый разговор с подругами. К тому же я спешила: время поджимало, а я боялась опоздать на работу — я к тому времени исправилась и являлась в издательство вовремя.

В следующий раз я увидела ее только через месяц. Уже опадали листья и было довольно прохладно, но все еще находились любители позавтракать на свежем воздухе — быстрый завтрак спешащих на работу людей (в большинстве своем молчаливых и немного заспанных, как я), которым предстоит провести взаперти целый день и у которых больше не будет возможности подышать осенним холодом, — а потому на улицу все еще выносили несколько столиков. В этот раз Луиса Алдай пришла со своими детьми и заказала для них огромные порции мороженого.

Я решила, вспомнив собственное далекое детство, что с утра она возила их сдавать кровь на анализ, и теперь за пережитые ими страдания — за то, что вышли из дома голодные, за проколотые пальцы — готова выполнить любой каприз (это не считая того, что они пропустили первый урок в школе!). Девочка была очень внимательна к брату, который был несколькими годами младше ее, и, как мне показалось, старалась проявить заботу о матери — они словно на время поменялись ролями. Впрочем, возможно, они всегда оспаривали друг у друга право на роль матери. Девочка ела мороженое, аккуратно доставая его ложечкой и то и дело напоминая Луисе, чтобы она пила свой кофе, пока он не остыл. Время от времени она поднимала на мать глаза и что-нибудь говорила или спрашивала о чем-то, словно старалась отвлечь ее от тяжелых мыслей, не дать полностью уйти в себя.

Подъехала машина. Водитель посигналил, и дети тут же встали, взяли свои рюкзачки, поцеловали мать и, взявшись за руки, зашагали к выходу в полной уверенности, что приехали именно за ними (мне показалось, что девочка обращает больше внимания на мать, чем мать на нее: это она, прощаясь, погладила мать по щеке, словно просила, чтобы та вела себя хорошо или чтобы утешить ее, помочь собраться с силами).

Машина эта, судя по всему, должна была отвезти детей в школу. Присмотревшись к ней, я почувствовала, что у меня участился пульс. Я не разбираюсь в машинах, они кажутся мне одинаковыми, но эту я узнала сразу: именно в нее садился Десверн, уезжая на работу и оставляя свою жену в кафе — одну или с кем-то из подруг. Наверняка именно ее он припарковал на той злополучной стоянке неподалеку от Высшей политехнической школы, именно из нее вышел в тот роковой час, в день своего рождения. За рулем сидел мужчина. Я подумала, что это тот самый шофер, который иногда водил машину Десверна и который мог бы оказаться на его месте в тот роковой день. И тогда погиб бы не Десверн, а шофер — ведь это его, скорее всего, хотели убить, это он должен был умереть. Но в тот день его в машине не было (возможно, он отпросился, чтобы сходить к врачу), и ему удалось избежать смерти.

На мужчине за рулем не было униформы. Я не могла как следует рассмотреть его — машина стояла во втором ряду, и ее загораживали другие автомобили, — но он показался мне привлекательным. Не то чтобы он был похож на Мигеля Десверна, но что-то общее в них было: издалека вполне можно было принять одного за другого. Луиса, поднявшись с места, помахала (три или четыре слабых взмаха) ему рукой — одновременно поздоровалась и попрощалась. Впрочем, возможно, она прощалась с детьми. Она по-прежнему была погружена в свои мысли. Она смотрела на машину, но, казалось, не видела ее — может быть, перед глазами у нее стоял в это время другой человек, тот, о котором она все время думала. Я не заметила, помахал ли водитель ей в ответ.

Вот тогда-то я и решилась к ней подойти. Луиса осталась одна: детей уже увезла машина, принадлежавшая раньше их отцу, никого из подруг, или коллег, или мамаш, чьи дети учились в той же школе, рядом не было. Длинной липкой ложечкой она задумчиво и сосредоточенно водила по дну вазочки с не доеденным сынишкой мороженым, словно хотела превратить его в жижу, словно хотела, чтобы поскорее случилось то, что все равно неизбежно случится. "Сколько раз ей придется еще вот так сидеть, не зная, на что потратить ставшие бесконечными минуты и часы — если, конечно, дело именно в этом, — думала я. — Она ждет, чтобы скорее прошло время, в котором нет ее любимого, ее мужа, она словно надеется, что это не навсегда, что когда-нибудь все снова станет как прежде, и отказывается прислушаться к голосу разума, уверяющему, что прошлого уже не вернуть никогда. Она отмахивается от этого голоса, она просит его: "Молчи! Молчи! Перестань напоминать об этом, я не хочу тебя слушать, у меня пока еще нет сил, я пока еще не готова". Когда тебя бросили, можно мечтать о том, что тот, кто ушел, однажды вернется, что его голова снова будет лежать рядом с твоей на подушке, — даже если знаешь, что он уже нашел тебе замену, что у него другая женщина, другая жизнь, и он вспомнит о тебе, только если в этой новой жизни что-то пойдет не так. Или если ты сама будешь постоянно надоедать ему: приходить, звонить, пытаться умилостивить его или вызвать жалость к себе. Или будешь мстить. Или стараться дать понять, что ему от тебя не избавиться, что ты не хочешь быть воспоминанием: что будешь его тенью, будешь преследовать его везде и всюду, сделаешь его жизнь невыносимой, пусть даже в конце концов он тебя возненавидит. Но мечтать о том, что вернется тот, кто умер, может только человек, потерявший рассудок. Впрочем, найдется немало людей, которые хотели бы его потерять (хотя бы ненадолго, на то время, пока им не удастся примириться с мыслью, что то, что произошло, — невероятное, невозможное, не входившее ни в какие планы, — действительно

произошло). И тогда, просыпаясь утром, можно было бы не бояться тяжелого сизого облака, которое сразу же окутывает тебя и заставляет снова закрыть глаза: "Да, это всех нас ждет. Ничего тут не поделаешь. Остается только ждать. Что бы мы ни предпринимали, мы все равно всего лишь ждем своего часа. Мы все лишь получившие отсрочку мертвецы, как сказал кто-то".

Однако вряд ли Луиса до такой степени потеряла рассудок — не думаю, хотя я ее совсем не знаю. А если не потеряла, тогда чего она ждет и как проводит часы, дни (уже месяцы!) и для чего торопит время или для чего убегает от него? Хочет, чтобы оно остановилось или чтобы прошло поскорее, потому что надеется, что в будущем все переменится? Она не знает, что я собираюсь подойти и заговорить с ней — как официанты в тот день, когда я в последний раз видела ее в этом кафе (в других местах я ее не встречала никогда). Она не знает, что я собираюсь помочь ей преодолеть несколько минут — она выслушает то, что я скажу (то, что в подобных случаях говорят все), и, может быть, скажет мне что-нибудь, кроме "спасибо". Ей останутся еще сотни минут до того, как на помощь к ней придет сон и затуманит ее сознание, которое никогда не успокаивается, как никогда не успокаиваются часы с их вечными "тик" и "так", которое всегда считает: один, два, три, четыре, пять, и шесть, и семь, и восемь — и так до бесконечности, не сбиваясь и не останавливаясь, пока существует сознание, пока человек жив.

— Извините, что я вас беспокою. — Я стояла перед ней. Она поднялась не сразу. — Меня зовут Мария Дольс. Вы меня не знаете, но я вот уже несколько лет захожу сюда по утрам позавтракать и всегда встречала здесь вас и вашего мужа. Я лишь хотела сказать, что мне очень и очень жаль, что с ним произошло такое несчастье, и что я очень вам сочувствую. Я долгое время вас здесь не видела, а потом узнала обо всем из газет. Мы не были знакомы, но, глядя на вас, я всегда думала, что вы очень хорошая пара. Вы мне очень нравились. Поверьте, я очень сочувствую.

Я поняла, что моя предпоследняя фраза убила и ее тоже: я сказала "нравились", употребив глагол в форме прошедшего времени, говоря не только о покойном, но и о ней тоже. Я хотела исправить оплошность, но не знала как — все, что мне приходило на ум, только усложнило бы мое положение. Я надеялась, что она все же поняла меня правильно: они нравились мне как пара, а пары больше не существует. Потом я испугалась, что, возможно, задела ее за живое. Возможно, именно об этом она меньше всего хотела говорить, именно эту мысль гнала от себя: "пары больше нет". Я хотела проститься ("Это все, что я хотела сказать, еще раз извините") и уйти, но Луиса Алдай вдруг улыбнулась. Улыбка была искренней: в этой женщине не было ни лицемерия, ни хитрости, ее можно было бы даже назвать наивной. Она поднялась со стула, положила руку мне на плечо и произнесла:

— Конечно, мы тебя тоже часто здесь встречаем. — Она сразу перешла на "ты", несмотря на то, что я обратилась к ней официальным тоном.

Мы с ней были примерно одного возраста — она на пару лет старше, чем я. Она сказала "мы" и "встречаем", словно еще не привыкла к тому, что она в этой жизни осталась одна, или словно считала, что и она умерла вместе с мужем и находилась там же, где он, — в другом измерении, словно еще не рассталась с ним, а потому не видела причин отказываться от этого "мы", которое было ее жизнью почти десять лет и от которого она не могла отвыкнуть за какие-то три месяца. Но потом она все же заговорила в прошедшем времени — возможно, потому что этого требовал глагол, который она употребила:

— Мы называли тебя Та Благоразумная Девушка. Видишь, мы для тебя даже имя придумали. Спасибо за добрые слова. Присядешь со мной? — И она указала на один из стульев, на которых незадолго до того сидели ее дети. Рука ее по-прежнему лежала на моем плече, но теперь мне казалось, что Луиса держится за него, как держатся за поручень — необходима была опора. У меня было такое чувство, что еще чуть-чуть — и она бросится мне на шею. Она казалась такой хрупкой, что походила на привидение, которое стало привидением совсем недавно и еще не привыкло к своей новой ипостаси.

Я бросила взгляд на часы: было уже поздно. Я хотела спросить о том прозвище, которое они мне дали. Я была удивлена и даже слегка польщена: они заметили меня, они выделили меня из толпы, они обо мне говорили. Я вдруг поняла, что тоже улыбаюсь. Мы обе улыбались — затаенно, несмело, как улыбаются люди, знакомясь при печальных обстоятельствах.

— Благоразумная Девушка? — повторила я.

— Да, такой ты нам кажешься, — она снова говорила в настоящем времени, словно Десверн был сейчас дома, словно он был жив или словно она не могла отделить себя от него. — Надеюсь, тебя это не обижает? Ведь правда? Да ты садись! — Нет конечно. Нисколько не обижает. Я тоже для вас и вашего мужа прозвище придумала. — Мне очень хотелось обращаться к ней на "ты", но сейчас я говорила не только о ней, но и о Десверне. Не будешь же называть просто по имени того, кто уже мертв, если, когда он был жив, вы даже не были знакомы. Сейчас мало кто обращает внимание на такие мелочи — все фамильярничают, но мне кажется, что это неправильно. — Я не могу сейчас остаться, я опаздываю на работу. — Я снова машинально посмотрела на часы — возможно, чтобы подтвердить, что спешу: я хорошо знала, который был час.