Дела твои, любовь

Мариас Хавьер

— Во-первых, я стоял спиной к улице — в той нелепой позе, к которой принуждают нас банкоматы. Одним словом, лицо мое было обращено к стене, так что бандит не мог видеть его выражения. Во-вторых, я был занят: нажимал на кнопки, отвечая на бесконечные дурацкие вопросы. В-третьих, на вопрос "Какой язык вы выбираете?" я ответил, что итальянский (по привычке, я очень часто бываю в Италии, я там полжизни провел), и потому мое внимание было отвлечено многочисленными грубейшими грамматическими и орфографическими ошибками, которые я видел в тексте на экране, — эту программу писал какой-то шарлатан, представления не имеющий об итальянском языке. В-четвертых, я целый день встречался с разными людьми, и мне пришлось-таки пропустить пару-тройку стаканчиков в разных местах. Понятно, что моя бдительность была ослаблена, я устал, да еще и был нетрезв слегка. В-пятых, я опаздывал на встречу, которая и без того была назначена на достаточно позднее время, а потому спешил и нервничал: боялся, что человек, с которым я должен был встретиться, не дождется меня и уйдет, а мне и так стоило большого труда уговорить его задержаться, чтобы мы могли поговорить наедине. Заметь: только поговорить. И в-шестых, именно по этим причинам я и понял, что меня собираются ограбить, когда было уже поздно: деньги уже в руке, но еще не в кармане, и мне в поясницу упирается лезвие ножа. Тот тип нажал довольно сильно, он меня даже ранил слегка. Когда я в конце концов вернулся к себе в гостиницу и разделся, то обнаружил кровь на теле. Вот здесь, на этом месте. — И он отвернул полу пиджака и ткнул пальцем куда-то повыше брючного ремня так быстро, что никто из присутствующих не успел понять, куда именно его ранили. — Тому, кто не знает, что это такое, когда к телу прикасается острие ножа и ты понимаешь, что еще немного, одно легкое нажатие — и нож вопьется в тебя, не понять, что единственное, что в этом случае можно сделать, это выполнить все, чего от тебя требуют. И когда тот тип рявкнул: "А ну давай все сюда быстро!" — следовало тут же все ему отдать. В такие моменты начинает очень сильно колоть в паху. Удивительно, но колоть начинает именно там, а не в том месте, которому непосредственно угрожает нож,

и уже отсюда, — и профессор Рико средними пальцами обеих рук указал на свой пах, хорошо еще что не ткнул в него, — это ощущение распространяется по всему телу. Заметьте: колет не в яйцах, а в паху, это разные вещи, хотя многие путают и есть даже такое выражение: "Яйца от страха поджимаются". В общем, как известно всему миру, с тех пор как земля вертится, на человека в любой момент могут напасть сзади. От этого нельзя уберечься и почти невозможно защититься. Вот и все. Тебе достаточно, или ты хочешь, чтобы я продолжил перечислять? Так я могу. Есть еще и в-седьмых, и в-восьмых, и даже в-десятых.

Диас-Варела молчал, и профессор Рико решил, что противнику нечего возразить и что спор окончен. Он обвел глазами гостиную и только тут заметил меня, детей и, кажется, даже Луису, хотя она с ним поздоровалась, когда он вошел. До этого он наверняка вряд ли обратил на нас внимание, иначе не стал бы употреблять слово "яйца" в присутствии женщин, не говоря уже о детях.

— Ну и с кем тут нужно познакомиться? — спросил он непринужденно.

Я поняла, что Диас-Варела замолчал и посуровел лицом по той же причине, по какой Луиса сделала три шага назад, к софе, и опустилась на нее, не пригласив прежде мужчин сесть, словно у нее вдруг подкосились ноги и она не могла больше стоять. Если еще минуту назад она весело смеялась, то сейчас ее лицо выражало глубокое страдание. Она была бледна и смотрела невидящим взглядом. Да, она действительно устроена очень просто. Она поднесла руку ко лбу и опустила глаза. Я испугалась, что она сейчас расплачется. Профессор Рико не был виноват: откуда ему знать, что несколько месяцев назад жизнь Луисы разрушила наваха — только не прикоснувшаяся к телу, а вонзавшаяся в него снова и снова, пока не насытилась. Наверное, Диас-Варела не предупредил его, хотя это странно: о чужих несчастьях обычно рассказывают сразу. Впрочем, возможно, его предупредили, но он тут же об этом забыл, ведь о нем говорили, что он удерживает в памяти только ту информацию, которая связана с далеким прошлым, запоминает факты, относящиеся к давно минувшим векам (в этих вопросах он признанный мировой авторитет), а то, что касается дней сегодняшних, выслушивает вполуха. Любое преступление, любое событие, имевшее место в Средние века или в Золотом веке, значило для него намного больше, чем то, что произошло позавчера.

Диас-Варела быстро подошел к Луисе и взял ее руки в свои:

— Ну, все, все. Успокойся, пожалуйста. Прости, что так вышло, я и предположить не мог, куда заведет этот глупый разговор!

Мне показалось, что ему очень хотелось приласкать ее, провести рукой по щеке, как делают, утешая ребенка.

Профессор Рико забеспокоился:

— В чем дело? Я что-то не то сказал? Это вы из-за слова "яйца"? Надо же, какие утонченные натуры!

— Что значит "утонченные натуры" И про какие яйца вы говорите? — заинтересовался малыш. Но, к счастью, на его вопросы никто не обратил внимания, и они остались без ответа.

Луиса взяла себя в руки. Она вспомнила, что до сих пор не представила меня. Фамилию мою она, конечно, забыла, а потому, представив мужчин ("профессор Франсиско Рико, Хуан Диас-Варела"), назвала мое имя, сопроводив его комментарием:

— Мария, моя новая подруга. Мы с Мигелем называли ее Благоразумной Девушкой. Мы почти каждый день встречались за завтраком, но до сегодняшнего дня не были знакомы.

Я сочла необходимым исправить ее упущение и уточнила:

— Мария Дольс.

Хавьер был, должно быть, тем человеком, о котором некоторое время назад Луиса упомянула как об "одном из лучших друзей Мигеля". Во всяком случае, именно его я видела утром за рулем автомобиля, прежде принадлежавшего Девернэ: это он заехал за детьми, чтобы отвезти их в школу (гораздо позднее, чем обычно). Значит, он не шофер, как я думала вначале. Возможно, Луиса решила, что от услуг шофера следует отказаться, — овдовев, люди первым делом сокращают расходы, делая это почти инстинктивно. Они словно сжимаются в комочек, словно хотят занять меньше места. Это происходит даже с теми, кто наследует после смерти мужа или жены огромные состояния. Я не знала, какое у Луисы сейчас материальное положение, скорее всего, она далеко не бедна, но, возможно, чувствует себя захватчицей, посягнувшей на чужое (хотя вовсе таковой не является). Когда умирает очень близкий человек, мир вокруг перестает казаться прочным и незыблемым, и озабоченный родственник начинает спрашивать себя: "Зачем мне это или то? Зачем деньги, зачем бизнес и все связанные с ним проблемы? Для чего мне этот дом и эта библиотека? Зачем развлекаться, и работать, и строить планы? Зачем иметь детей? Зачем все? Ничто не вечно, все рано или поздно кончается, а когда кончается, оказывается, что этого было недостаточно, что этого не хватило бы, даже если бы жизнь длилась сто лет. Мигель был рядом со мной гораздо меньше, так почему должно тут оставаться то, что было при нем и что его пережило? Что теперь проку в деньгах, в имуществе, во мне самой, в наших детях? Мы все лишились опоры, нам всем угрожает опасность". Человеку в таком положении хочется покончить со всем и сразу: "Я хочу быть там, где он, и единственное место, где мы были вместе, — это прошлое. Он уже принадлежит прошлому, а я еще остаюсь в настоящем. Если бы я тоже стала прошлым, то по крайней мере в этом (хотя бы в этом!) сравнялась бы с ним, а так я лишь тоскую по нему и вспоминаю его. Мы были бы с ним в одном измерении, в одном времени, я уже не принадлежала бы этому миру, где все так шатко, где тебя в любую минуту могут лишить того, что тебе дорого. А если у тебя ничего нет, то ничего и отнять нельзя. И если жизнь уже закончилась, то и все остальное закончилось вместе с ней".

Он был спокойным и надежным, этот Диас-Варела. Он казался мужественным. И был очень хорош собой. Он был тщательно выбрит, но по легкой голубоватой тени на энергичном (как у героев комиксов) подбородке, который при определенном освещении казался раздвоенным, можно было понять, что, если бы он не брился, борода унего была бы очень густая. Волосы на груди тоже росли очень густо — я заметила это, потому что он был без галстука (Десверн, в отличие от своего более молодого друга, всегда ходил в галстуке) и верхняя пуговица рубашки была расстегнута. У него были тонкие черты лица, слегка раскосые глаза, казавшиеся близорукими или мечтательными, длинные ресницы и пухлые красиво очерченные губы (такие губы куда больше подошли бы женщине), от которых невозможно было оторвать взгляда: они притягивали как магнит, на них хотелось смотреть, когда он говорил и когда он молчал. Их хотелось целовать, к ним хотелось прикоснуться, обвести пальцем идеальный, словно прорисованный тонкой кистью, контур, а потом тихонько нажать пальцем на темно-красную податливую мякоть. Он казался сдержанным и учтивым — не прерывал профессора Рико, пока тот разглагольствовал в свое удовольствие (правду сказать, сделать это было бы довольно трудно). Он, без сомнения, обладал хорошим чувством юмора, если судить по тому, как он парировал замечания профессора и как подыгрывал ему, давая возможность покрасоваться перед слушателями (главным образом перед слушательницами), что профессор, как легко было заметить, очень любил: он был из тех мужчин, которые не упускают возможности пококетничать с женщинами — просто так, без всякой цели, не собираясь никого завоевывать (нас с Луисой он, во всяком случае, завоевывать не собирался), а желая лишь вызвать интерес к собственной персоне, произвести впечатление на новых знакомых, даже если знает, что видит их в первый и последний раз.

Диаса-Варелу забавляла эта черта его друга, и он не только не мешал ему распускать хвост, но даже всячески к этому поощрял. Казалось, он не боялся, что соперник его затмит. А может быть, у него была своя цель, и цель настолько ясная и настолько желанная, что он ни на миг не сомневался, что рано или поздно достигнет ее, чего бы это ему ни стоило и на что ради этого ни пришлось бы пойти.

Вскоре я попрощалась и ушла — мне больше нечего было делать в доме Луисы, у нее были другие гости. Один случайный — профессор Рико, другой — Диас-Варела — наверняка очень частый, у меня сложилось впечатление, что он для Луисы свой человек, что он постоянно (или почти постоянно) присутствует и в ее доме, и в ее вдовьей жизни. За сегодняшний день я видела его рядом с Луисой уже второй раз, и так, должно быть, происходило всегда, потому что, когда он явился вместе с профессором Рико, дети встретили его с той естественностью, что граничит с равнодушием, а это могло означать лишь одно: его вечерние визиты ("так, зашел на огонек") были для них делом привычным. Впрочем, дети уже виделись с ним утром — он отвозил их в школу на машине.

Казалось, он знает о жизни Луисы больше, чем кто-либо другой, больше, чем члены ее семьи (я знала, что у Луисы есть по меньшей мере один брат — она упомянула о нем однажды, сказав: "Иногда брат, или наш адвокат, или Хавьер, близкий друг Мигеля, заводят со мной этот разговор…"). У меня сложилось впечатление, что она и Диаса-Варелу воспринимала как брата — неожиданно появившегося брата, который постоянно приходит к ней, берет на себя заботу о детях, помогает решить любую проблему. Брата, к которому можно не колеблясь обратиться с просьбой, на которого всегда можно рассчитывать, с которым всегда можно посоветоваться, который всегда рядом, но чье присутствие не тяготит — его даже не замечаешь; который всегда готов предложить помощь, не требуя ничего взамен, который приходит без зова и незаметно, день за днем заполняет твою жизнь, так что в один прекрасный миг ты понимаешь, что уже не можешь без него обходиться и места себе не находишь, если он вдруг вовремя не появится или вообще исчезнет с твоего горизонта. Последнее могло произойти с Диасом-Варелой в любой момент, потому что он был не беззаветно преданным братом, который никогда не бросит, а всего лишь другом умершего мужа, а дружба по наследству не переходит. Ее можно разве что присвоить незаконным путем. Кто знает, может быть, Диас-Варела был для Десверна настолько близким другом, что когда-то в минуту слабости или под влиянием тяжелых мыслей тот обратился к нему с просьбой (можно даже сказать, дал ему поручение): "Если вдруг со мной что-нибудь случится, если меня не станет, позаботься о Луисе и о детях". "О чем ты говоришь? Что с тобой может случиться? Или уже случилось? С тобой все в порядке? Ведь все в порядке, правда?" — заволновался, наверное, Диас-Варела. "Со

мной все в порядке, и я не думаю, что что-то случится — сейчас или в ближайшем будущем. Ничего конкретного. У меня крепкое здоровье и все хорошо. Просто, когда задумаешься о смерти и о том, как чья-то смерть сказывается на близких, невольно задаешь себе вопрос: "А что будет, если вдруг умру я? Что будет с теми, кто для меня так много значит? Насколько моя смерть будет для них тяжела?" Я говорю не о материальном положении — этот вопрос я более-менее уладил, а обо всем остальном. Думаю, что какое-то время дети будут сильно переживать. Что в памяти Каролины я останусь навсегда, но воспоминания будут тускнеть с каждым годом, и поэтому она, возможно, начнет меня идеализировать, ведь впечатлениями расплывчатыми, непонятными и аморфными можно манипулировать как угодно: воображать, что это потерянный рай или счастливая пора, когда все было на своих местах и все были живы. Но она еще слишком мала, и когда-нибудь это у нее пройдет. Она будет жить, будет мечтать, и мечты ее с возрастом будут меняться. Она будет обычной девушкой, чуть меланхоличной, наверное. Будет вспоминать меня всякий раз, когда у нее что-нибудь не будет получаться или когда почувствует себя одинокой, но так поступают все: почти каждый из нас ищет утешения в чем-то, что когда-то существовало и больше не существует. В любом случае для нее будет лучше, если мое место займет какой-нибудь живой человек, который сможет ответить на все ее вопросы, сможет стать опорой для нее. Ей будет нужен кто-то, кто заменит ей отца, кого она будет часто видеть, к кому постепенно привыкнет. И я не знаю никого, кто подходил бы на эту роль лучше, чем ты. За Николаса я волнуюсь меньше: он совсем малыш, он меня забудет. Но и для него тоже было бы неплохо, если ты будешь рядом, чтобы всегда помочь ему справиться с теми трудностями, что встанут перед ним: с его характером проблем у него будет немало. Но хуже всех придется Луисе. Она окажется самой беззащитной из всех. Она, конечно, может еще раз выйти замуж, но если такое и произойдет (что мне, впрочем, представляется маловероятным), то очень нескоро. И чем старше она будет становиться, тем труднее ей будет это сделать. К тому же, мне кажется, когда пройдет период отчаяния и когда закончится траур (и то и другое продлится достаточно долго), ей уже не захочется ничего менять в своей жизни. Ей просто будет лень заново проходить все положенные этапы: с кем-то знакомиться, рассказывать ему свою жизнь, пусть даже и в общих чертах, позволять ухаживать за собой или подавать надежду, проявлять интерес, показывать себя с лучшей стороны, давать возможность узнать, какая она, пытаться понять, каков он, подавлять недоверие, привыкать к кому-то и давать ему возможность привыкнуть к себе, стараться не обращать внимания на то, что ей в этом человеке не нравится. Весь ритуал покажется ей скучным. Да если подумать, это любому покажется утомительным: делать один шаг, потом другой, третий… А когда все уже не в первый раз, устаешь вдвойне. Я не хотел бы пройти через это в моем возрасте. Ты никогда не задумывался над тем, сколько усилий нужно приложить, чтобы заново устроить свою жизнь? Я не могу представить себе, чтобы она вдруг начала об этом мечтать, она ведь не из тех, кто всегда хочет большего, она довольствуется тем, что у нее уже есть. Если бы она была другой, то вскоре после моей кончины начала бы замечать некоторые выгодные стороны своего нового положения. Не отдавая себе в этом отчета, разумеется. Она увидела бы, что у нее появилась возможность, покончив с одной историей (даже если та история, что закончилась, была счастливой), начать новую, которая будет не хуже. Я встречал безутешных вдов и вдовцов, которые долгое время пребывали в уверенности, что уже никогда не будут счастливы. Но шло время, раны затягивались, они встречали новую любовь, и эта любовь казалась им единственной, первой настоящей любовью в их жизни, и в глубине души они даже радовались тому, что прежние спутники покинули их, дав возможность построить новое счастье. Это ужасная власть настоящего, которая подавляет прошлое тем сильнее, чем больше времени их разделяет. И на свое прошлое эти люди смотрят уже по-другому — оно больше не кажется им таким безоблачным и безупречным и потому больше не осмеливается напоминать о себе. Что уж тут говорить о тех мужьях и женах, которые не решаются оставить своих супругов, или не знают, как это сделать, или боятся причинить им слишком сильную боль. Втайне они желают им смерти, предпочитая такую развязку любому разумному решению проблемы. Звучит нелепо, но дело обстоит именно так: им кажется, что они не желают супругу зла и жертвуют своим счастьем, стремясь оградить его покой, а на деле единственное, чего они жаждут, — это избавиться от него, и избавиться навсегда. Но они не хотят ничего делать своими руками, не хотят испытывать угрызений совести, чувствовать себя виновниками чужого несчастья, даже если речь идет о человеке, само существование рядом с которым превращает их жизнь в пытку, из-за того что между ними существует связь, которую они легко могли бы разорвать, если бы им хватило смелости. Но они трусы, а потому им остается лишь надеяться, что тот, кто им мешает, умрет. "Это было бы самое лучшее. Все решилось бы само собой, — рассуждают они. — Несчастный случай, болезнь — это не моя вина, я тут ни при чем. Не из-за меня он страдал, не я причина несчастья. В глазах окружающих я жертва, да и в собственных глазах тоже. Я жертва, но жертва, получившая желанный приз — свободу". Луиса не из таких. Она счастлива со мной, семья для нее — самое главное. Она выбрала эту жизнь сама и другой не хочет. Ей не нужны перемены. Единственное ее желание чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы каждый следующий день был похож на предыдущий. Ей никогда не придет в голову мысль, что я могу вдруг умереть или что может умереть она. Для нее смерть — это то, о чем можно не беспокоиться еще очень и очень долго. Впрочем, ее смерть для меня относится к той же категории вещей. Я даже думать о таком не могу. Но о возможности собственной смерти я иногда задумываюсь. Время от времени на меня находит. Людям свойственно размышлять о бренности собственной жизни, а не чьей-то еще, пусть даже жизни самого близкого человека. Не знаю, не знаю, как тебе объяснить, но бывают минуты, когда я могу легко себе представить этот мир без меня. Так что, Хавьер, если со мной вдруг что-то случится, если я умру, стань для нее чем-то вроде запчасти. Я понимаю, что это звучит слишком прагматично, да и слово неблагородное, но оно подходит здесь лучше всего. Не пугайся и постарайся меня понять. Я не прошу тебя жениться на Луисе — речь не об этом. Ты не должен жертвовать своей холостяцкой свободой и своими многочисленными связями, ты от них не откажешься ни за что на свете — и уж тем более ради того, чтобы выполнить последнюю просьбу покойного друга, который никогда уже не сможет ничего от тебя потребовать, не сможет ни в чем упрекнуть, — он останется в прошлом, а прошлое есть прошлое. Но, пожалуйста, будь рядом с ней, если меня рядом с ней не будет. Не исчезай из ее жизни вместе со мной, поддержи ее, навещай каждый день, разговаривай с ней, утешай, звони как можно чаще — просто так, без всякого повода. Будь ей чем-то вроде мужа, моим продолжением. Луисе не справиться с горем без постоянного присутствия рядом человека, с которым она могла бы поделиться своими мыслями, кому она могла бы рассказать, как прошел день, — без всего того, что даю ей сейчас я. Тебя она знает давно, с тобой ей не нужно проходить все этапы сближения, как с другими. Ты можешь даже рассказывать ей о своих похождениях — пусть развлечется, пусть переживет в воображении то, чего, как ей кажется, ей уже не пережить в реальной жизни. Я знаю, что прошу слишком многого, знаю, что ты от этого ничего не выиграешь, что это для тебя будет скорее тяжелой обязанностью. Но ведь и Луиса сможет частично заменить тебе меня, стать в свою очередь моим продолжением. Умирая, человек продолжает жить в своих близких, и они узнают друг друга благодаря этому и тянутся друг к другу, словно связь с тем, кого больше нет, объединяет их и они становятся чем-то вроде братства, людьми одной касты. И ты не потеряешь меня навсегда, ты сохранишь связь со мной через Луису. Ты всегда окружен женщинами, но друзей у тебя немного. И ты будешь скучать по мне, даже не сомневайся. А у нас с Луисой одинаковое чувство юмора, к примеру. Мы столько лет постоянно подшучиваем друг над другом. Диас-Варела, наверное, рассмеялся, потому что его друг говорил слишком уж мрачным тоном, и еще, потому что неожиданное и не совсем обычное предложение его слегка позабавило. "Ты просишь, чтобы я заменил тебя, если ты вдруг умрешь, — наверное, произнес он в ответ полуутвердительно, полувопросительно, — чтобы я стал чем-то вроде мужа для Луисы и чем-то вроде отца для ваших детей? А можешь мне объяснить, с чего ты взял, что вскоре они могут тебя потерять? Ведь ты же сам говоришь, что здоровье у тебя отменное и нет никаких причин за него опасаться? Или это неправда? Скажи, с тобой действительно все в порядке? Ты здоров, не замешан, насколько я знаю, ни в какие сомнительные истории, у тебя нет неоплаченных долгов — по крайней мере денежных, — тебе никто не угрожает. Или ты задумал уйти из жизни по собственной воле?" — "Да нет, конечно нет! Я от тебя ничего не скрываю. Я же тебе уже сказал: иногда я вдруг представляю, что меня в этом мире больше нет, и чувствую страх. Не за себя — кто я такой? — а за детей и за Луису. И я всего лишь хочу быть уверенным, что ты о них позаботишься. Хотя бы в первое время. Чтобы рядом с ними был человек, похожий на меня и чтобы они могли опереться на его плечо. Нравится тебе это или нет, замечаешь ты или нет, но мы с тобой очень похожи. Возможно потому, что мы слишком давно дружим".

Диас-Варела, вероятно, задумался на минуту, потом ответил (скорее всего, неискренне, во всяком случае не совсем искренне): "А ты хорошо понимаешь, на что меня толкаешь? Ты понимаешь, что почти невозможно, будучи долгое время "чем-то вроде мужа", не стать в конце концов мужем настоящим? В той ситуации, которую ты только что обрисовал, легко может статься, что вдова и холостяк очень скоро почувствуют, что их связывают не только общие воспоминания, и будут правы. Если люди встречаются каждый день, если один из них берет на себя ответственность за другого, заботится о нем, так что этот другой уже не может без него обходиться, то легко догадаться, чем все закончится. Разве что оба очень непривлекательны внешне или у них огромная разница в возрасте. Луиса очень привлекательна, и ты это прекрасно знаешь, у меня тоже от женщин отбоя нет. Я не собираюсь жениться, но если ты вдруг умрешь, а я каждый день буду приходить в твой дом, то едва ли можно будет избежать того, чего никогда не случилось бы, если бы ты был жив. Ты хочешь умереть, сознавая это? Больше того, подталкивая меня к этому, настраивая меня на это, уговаривая меня на это пойти?"

Десверн, наверное, помолчал, словно обдумывая слова друга. Возможно, прежде ему и в голову не приходило, что дело может принять подобный оборот. Потом, вероятно, засмеялся и произнес отеческим тоном: "Ты неисправимый оптимист. И тщеславия тебе не занимать. Потому-то ты и будешь хорошей опорой. Я не думаю, что может произойти то, о чем ты говоришь. Прежде всего потому, что ты для нее — свой человек. Ты почти как кузен, на которого нельзя смотреть иначе как на родственника. — Тут он, наверное, немного поколебался (или притворился, что колеблется) и добавил: