Делакруа
Шрифт:
Равенства не наступило ни в том, ни в другом. Но если на равенство талантов никто и не рассчитывал и Делакруа, конечно, шутил, то перспектива насильственного установления имущественного равенства смертельно напугала всех тех, кто владел хоть какой-нибудь собственностью.
Луи-Наполеон Бонапарт предложил себя удивительно вовремя, как защитника от предполагаемых бед. Он себя навязал, но ему не слишком препятствовали.
«Каковы бы ни были обязанности, которые страна возложит на меня, я всегда готов буду следовать ее воле. И верьте мне, господа, Франция не погибнет
«Империя готова», — сказал Адольф Тьер, отлично все понимавший.
2 декабря 1851 года, в годовщину Аустерлицкого сражения, произошел государственный переворот. Луи-Наполеон Бонапарт принял на себя всю полноту государственной власти. Улыбка компрачикоса исказила губы Парижа.
В годовщину Аустерлицкого сражения на бульваре Монмартр войска стреляли в изумленную безоружную толпу парижан — кровь, кровь, снова Париж в крови, что это за ужас, что это такое? Париж, очаровательный город. Один англичанин с брезгливой тщательностью описал эту бойню, которой он был свидетелем: в каждом углублении, на мостовых, на дворах стояли лужи человеческой крови, он случайно зачерпнул своими галошами горячую кровь.
Поздно вечером 21 ноября 1852 года двести карет с зажженными факелами медленно двигались к Елисейскому дворцу: высшие государственные чины, соблюдая торжественное молчание, скорбно и важно задумавшись, как всегда перед лицом великих исторических свершений, ехали поздравлять нового императора Франции.
Новая власть назначила Эжена Делакруа муниципальным советником, и он, как всегда аккуратный, дельный и точный, исполнял свои обязанности, пропуская заседания, продолжительные и иногда весьма бестолковые, если только болел. Уже с 1848 года он состоял в комиссии, заменившей официальное жюри. «Бородатые художники, которые делали революцию сорок восьмого года», все же добились кое-чего: Салон был объявлен свободным: в комиссии, избранной всеобщим голосованием, заседали Эжен Делакруа и Бари, Оноре Домье и Теодор Руссо. При всем своем скептицизме Эжен понимал, разумеется, что новый состав комиссии и новый порядок были гораздо полезнее для искусства, чем прежние. Он всегда голосовал за Милле, за Курбе, за всех новых, за дерзких, за непокорных, ибо почитатель Марка Аврелия сам был таким.
«Один ученый-американец в результате исследований, предпринятых и выполненных на море во многих точках, устанавливает, что Луна не имеет никакого влияния на приливы, в чем до сих пор сходились ученые самых различных школ. Какой скандал! Так и вижу, как они пожимают плечами, выражая величайшее презрение к теориям этого предателя-собрата, подрывающего их положение...
Я не за и не против Луны, но новая теория кажется мне маловероятной. Тем не менее я всегда доволен, когда появляется человек, достаточно смелый для того, чтобы ударить в забрало всех этих докторов наук, столь убежденных в правоте доктрин, изобретенных не ими, так как они на это неспособны, и готовых клясться, зажмурив глаза, что их учителя правы».
Он писал цветы в эти годы — масса цветов, больших и малых букетов, корзин с цветами, лесных полян с цветами, он разговаривает о цветах во время обедов
В 1852 году два художника были введены в комиссию по подготовке всемирной выставки 1855 года. Империя хотела с шиком начать свою биографию. Два этих художника — Эжен Делакруа и Жан-Доминик Энгр.
Разумеется, к выставке распределялись заказы. Двум знаменитейшим национальным талантам их предоставили в первую очередь.
Доминик Энгр решил написать Жанну д’Арк.
Эжен Делакруа — охоту на львов.
Он остался таким же, как был, — он созрел, как из ранней готики созрела готика пламенеющая, экстатическая, совершенно духовная. Поздний Делакруа — это Делакруа пламенеющий. У семьи Ризенер — она и сейчас существует во Франции — сохранился эскиз этой последней большой «Охоты на львов».
Как рассказать вам об этом холсте? Не имея в распоряжении цветной репродукции, это, вероятно, так же бесполезно, как попытаться дать представление при помощи фраз о каком-либо музыкальном произведении.
Во всяком случае, вначале — впечатление пламени, языков пламени, крутящихся, взвивающихся и опадающих, прозрачных и ослепительных одновременно; внизу, под этим костром, тлеют угли, пламя синеет и почти гаснет, но жар остается; еще ниже — пепел, выжженная, рассыпающаяся, раскаленная почва.
Во втором, но только во втором впечатлении, вы осознаете, что это пламя, уголь и пепел — все это битва не на жизнь, а на смерть, что языки пламени — это тела рассвирепевших и израненных хищников, что раскаленный уголь — это разинутая в гневе львиная пасть, это ярость, ярость и ярость...
Но это хладнокровная ярость; моцартианская ярость и моцартианская страсть. Око художника глядит на мир абсолютно бестрепетно, оно широко и спокойно раскрыто.
Эдгар Дега как-то сказал, что воздух, которым мы дышим в картине, не настоящий воздух.
Ужас, тоска и ярость, которые звучат в финале любимой моцартовской оперы Эжена Делакруа «Дон-Жуан», — не настоящие ужас и ярость: это ужас и ярость искусственные — от слова «искусство»; уравновешенные, строго рассчитанные ужас и ярость.
Некое хладнокровие, некое внутреннее, неколебимое, абсолютное, горное спокойствие — вот что, совмещаясь с пламенеющей внешностью, делает картины Делакруа классическими.
Правда, это хладнокровие где-то очень далеко от поверхности, это кулиса, на фоне которой развертывается многослойное действие, бушует пламя и светятся раскаленные угли. Кулиса неколебима, но она далеко. Она далеко, но она существует.
Постоянные рассуждения мастера об уравновешенности, об искусстве, о сдержанности, о необходимости самоконтроля — что это, как не напоминание себе об этой кулисе?
Существование этой кулисы придает живописи Делакруа возвышенный, олимпийский характер: для того чтобы его полюбить, надо приподняться на цыпочки.