Делакруа
Шрифт:
Пятью днями раньше:
«Кончил картины — «Араба, подстерегающего льва» и «Женщина у фонтана».
«Перед завтраком рисовал молодых лошадей и делал наброски с фантастических очертаний в скалах. Занимаясь этим, вспоминал слова Бейля: «Не пренебрегайте ничем, что может сделать вас великим».
Это говорит человек, которому исполнилось пятьдесят шесть лет. Ему действительно некогда было шататься.
Под старость он все настойчивее приводил себя в равновесие с миром. Человек, который постоянно говорит в дневнике о ярости, с которой работал, чрезвычайно опасается
«Великие люди, пишущие мемуары, недостаточно говорят о влиянии хорошего ужина на состояние их ума. В этом отношении я держусь ближе к земле, при условии, однако, чтобы пищеварение не погубило положительного воздействия Цереры и Бахуса. Примечательно, что во все время трапезы и некоторое время спустя мозг видит все вещи в ином свете, чем раньше».
Он не раз говорил Андрие: «Я люблю командовать навеселе».
Всему свое, каждому свое, все на своем месте — эта философия умеренности и активности делала его похожим на древних, разбавлявших вино водою и наслаждавшихся состоянием покоя, сдержанности и свободы.
«Я очень рано понял, что для человека в моем положении совершенно необходима известная обеспеченность. Было бы одинаково плохо для меня располагать слишком большим состоянием или не иметь его вовсе. Достоинство, уважение к самому себе возможны лишь при известном уровне благосостояния...
Сейчас же вслед за этой независимостью наступает душевное спокойствие, заключающееся в том, что вы свободны от тревог и постоянных забот, неизбежно связанных с денежными затруднениями. Надо быть очень осторожным, чтобы достигнуть этого необходимого уровня, этого отсутствия материальных забот, позволяющего вам всецело отдаться возвышенным стремлениям, не допускающим деградации ума и души». Он был зол, раздражен, он скептически относился к прогрессу, он постоянно ругал всех этих мерзавцев: «Бал. Образцы разного рода мошенников...» и пр. без конца.
Но он гнал от себя мысль об упадке, которую беспрерывно внушал ему его приятель, художник одно время довольно известный, человек с гневной и циничной душой, некто Шенавар.
«Разговор с Женни — о, он разговаривал с ней о серьезных вещах! — по поводу утверждения Шенавара, что в периоды упадка отдельные таланты также теряют ценность. Во времена Рафаэля я был бы тем же, чем являюсь теперь. Рубенс остался Рубенсом, хотя и пришел на сто лет позже бессмертных итальянцев; и если кто в наше время является Рубенсом, то он останется им еще в большей мере.
Что касается успеха у современников, то он может быть и сомнительным; что касается числа почитателей, оно может быть ограниченным; но... то,, что создано для людей, всегда обретет людей, способных оценить созданное».
И наконец, самое удивительное высказывание, какое, может быть, есть в его дневнике, итог его размышлений и концентрат его философии, манеры, которую он выбрал, чтобы прожить как можно успешней, чтобы обессмертить себя:
«Безотрадная доктрина о неизбежности упадка искусств, может быть, и верна, но надо запретить себе даже думать об этом.
Надо
22
Иногда, как будто удивляясь своей яростной деятельности, он заносит в дневник рецепты, услышанные от случайных попутчиков. Он намерен усовершенствовать свой почти безупречный режим и диету.
Осенью 1863 года он намерен был поехать в Италию. Но еще в январе он почувствовал себя настолько плохо, что ему пришлось отказаться от всякой работы и слечь.
В середине февраля он был еще в постели. Ему показалось, что он выздоравливает. Он встал на ноги несколько раньше, чем следовало.
В мае он написал Андрие:
«Я не могу похвастаться своим здоровьем. Вот уже три месяца, как лихорадка меня не отпускает; к этому надо добавить, что я упал, ударившись об угол шкафа. Боль во всем теле причиняет мне дополнительные страдания. Зрение мое также очень ухудшилось; очевидно потому, что я слишком много читал. Я совсем не могу работать. Я собираюсь в Шамрозе и надеюсь, что деревенский воздух мне поможет».
Он выехал в Шамрозе 26 мая. В дороге, в поезде, он, как обычно, встретил знакомых и говорил. Ему немедленно стало хуже. Он с трудом добрался до дома и лег.
У него больше не было сил. Он ничего не ел и не хотел есть. Иногда он вставал и бродил, не произнося ни слова, по комнатам и в саду.
В воскресенье 1 июня утром он отправился снова в Париж, чтобы проконсультироваться с доктором Лагерром. В Париже он был в одиннадцать. Он едва поднялся по лестнице к себе на третий этаж. Доктор Лагерр пришел к полудню и прописал ему питье и строгий постельный режим.
16-го ему все-таки стало лучше. Он опять уехал в деревню, куда добрался совершенно разбитый. На него страшно было смотреть — такой у него был изможденный и измученный вид.
Перепуганная Женни сразу послала служанку в Париж, опять к Лагерру. Доктор появился только 22-го и рекомендовал больному крепкий бульон для восстановления сил. Он дал также больному хинин, который будто бы пробудил в нем аппетит, но ненадолго. Он на глазах таял — худоба его была ужасающей.
Этого же, 22 июня, у него все-таки достало сил, чтобы сделать последнюю запись в своем дневнике, достойно увенчавшую великолепное здание, которое он возводил столько лет, с таким прилежанием:
«Первое достоинство картины состоит в том, чтобы быть праздником для глаза. Я не хочу сказать, что смысл является в ней чем-то излишним. Но здесь то же самое, что и в прекрасных стихах: весь разум мира не может помешать им быть плохими, если они коробят слух».
Лихорадка приступала к нему волнами, и, когда становилось чуточку легче, он снова бродил по саду и комнатам или сидел у окна. Женни приносила ему палитру и краски, и он часами составлял различные смеси: палитра все-таки никогда не успевала просохнуть. Мертвенно-бледный, он иногда улыбался и говорил: «Ничего, все пройдет!» Однажды вечером он сказал Женни: