Делай, что должно. Легенды не умирают
Шрифт:
Ему о другом стоило подумать.
Разговор с в конец запутавшимся Белым был, скорее, легок. А вот слушать, что тот рассказывал… Яр честно проводил огневиков до города. Пихнул Кречета, чтобы не оставлял брата в одиночестве, видел, каково тому сейчас, кивнул Белому, а сам пошел в Эфар-танн.
Дел было много, и уроки, и кроме них, но Яр поднялся в свою комнату. Повозившись, достал из сундучка аккуратно сложенную равнинную одежду, дорожный мешок и, помедлив, шкатулку-футляр с топориком и самострелом. И замер, рассматривая их.
Когда война пришла в мир Аэньи, тот был старше. Он не был воином, но принял
Взгляд его метнулся к выложенной на край постели обережи, и руки сами потянулись за ней. Это — ответ? У кого бы спросить, но так, чтобы не надрали уши и не устроили выволочку, а ответили прямо и честно?
— Янтор… Мне не хватает тебя…
Но удэши и не думал появиться. Яр вздохнул: как-то и не рассчитывал, хотя… Просто наивно верить ведь можно же было? Он медленно перебирал обережь, пропускал меж пальцами, вспоминая.
«Я не был рожден воином. И, не случись войны за Исцеление Стихий, никогда бы не стал им. Больше всего я мечтал рассказывать сказки, старые горские и равнинные легенды, придумывать свои… Отец говорил, что я стал бы прекрасным дипломатом и миротворцем, способным только словами остановить конфликт, развести враждующих, утихомирить гнев. Не знаю, так ли это, и теперь не узнать вовсе. Потому что я изменился, когда встал выбор: убить, чтобы жили те, кто мне дорог, или умереть, сложив лапки. И это был мой осмысленный выбор.
Я не родился мечом, но Кэльх… Он был рожден щитом, и ему для того, чтобы стать им, не требовалось переламывать себя. Не требовалось бы, не считай он иначе. Это мне теперь понятно, отчего, убив в первый раз, спалив напавшего убийцу, он даже не понял, что сделал и почему. Он просто выставил пламенный щит, в который тот и влетел. Просто защищал — это было в его крови. При том считал себя неспособным на подобные поступки. Именно это неправильное самоосознание не давало ему принять себя таким, как есть. Не мечом — щитом».
«А кто я, Аэно?» — мысленно спросил у предка Яр, сжав обережь в кулаке. Приехав сюда, в Эфар, он понял: плоть от плоти, кровь от крови. А не явись, послушайся он матери… Понял бы, как это — жить и дышать? Быть… собой?
Аэнья говорил: «Делай, что должно». И это была его правда, правда его времени. Но мир изменился, и Яр прекрасно понимал: так уже не получится. Должно, да. А он опять поступит иначе.
Выбраться из замка, полного людей, оказалось на удивление просто. Амарис уже показал ему потайной ход, выводящий к самым Звенящим ручьям. Оттуда можно было пройти в обход Иннуата, оставшись незамеченным и со сторожевых башен и стен Эфар-танна. Но незамеченным людьми и нэх. И Яр обреченно поглядел на знакомую монументальную фигуру удэши, сидевшей на камне, поджидавшей — да его, кого ей тут еще ждать-то!
— Айэ, Акмал.
— Айэ, Эона. Присядь, ручеечек, — она похлопала широкой ладонью по согретому солнцем камню, похожему на большую скамью, то ли природой сотворенному, то ли только что ее силой.
Послушно присев рядом, Яр опустил голову. Почему-то казалось, что его сейчас будут ругать. Кречет бы так и сделал. Или нехо —
Акмал молчала, только обняла и поцеловала в макушку. И Яра прорвало, он захлебывался словами, пытаясь не только и не столько ей, сколько себе доказать, что именно это и должен сделать — идти и защищать, раз уж назвали его Хранителем — разве это не первейшая его задача?!
— Все так, ручеек, все так, — кивала Акмал. — Да только ты себя послушай. Не чужое, а себя.
— А я… Я… не знаю, Акмал. Делать, что должно? — он поднял на нее блестящие от непролитых слез глаза.
— И это — чужое, — покачала головой она. — Рысье, огненное. Огню — ему другие силы, другая воля нужна.
— А что тогда мое, Акмал? Я не понимаю…
— Жить. Течь. Слушать мир и свой дар, — Акмал осторожно коснулась его груди. — Слышишь, как родничок поет? Маленький еще, не народившийся. По капельке просачивается. О чем он говорит?
Яр закрыл глаза, прислушиваясь к тому, что нельзя было услышать ушами, только сердцем, только растворенной в крови силой. «Надежда, — звучало там, выстукивало в ритме его сердца. — Терпение, прилежание, надежда — и обретение». Это не нужно было произносить вслух. Это просто нужно было понять. Услышать, отбросив наконец весь мусор, все насыпавшееся в сухую еще чашу источника.
— Живи, ручеечек, — улыбнулась ему Акмал.
***
Поездка в Эфар ничего не исправила, наоборот, усугубила. Белый одновременно злился и был благодарен: маленький «удэши», будущий водник, подтвердил все его страхи и одновременно всего парой слов развеял их. И тут же подкинул новых, на пару с братцем. Вот уж от кого не ожидал!..
В итоге в горах он не пробыл и пары дней, засобирался обратно. Пламя мучительно тянулось назад, в Фарат, исходило дымом и обжигающими искрами. Кречет только кивнул и посоветовал ехать поосторожней, внимательно следить за тропами, мол, конец лета уже, могут дожди пойти, размыть где не надо. Его не смутил столь быстрый отъезд, наоборот, казалось, промедли брат еще немного — сам бы выгнал. Кречет чего-то боялся. Чего — Белый понял, преодолев перевал.
В Эфаре дышалось еще более-менее, вокруг был простор, свежий ветер. Над головой раскидывалось такое близкое небо, нереально голубое, глубокое, опрокинься на спину — и падай в него, распахнув руки, будто крылья. А Ташертис встретил откровенно неласково, мелкой моросью, не по-летнему холодной, и общим ощущением тревожности. Настолько сильным, что, остановившись переночевать, Белый проснулся с воплем: показалось, что заперли в клетке, и стены вот-вот сомкнутся. Уснуть снова не смог, пришлось идти во двор, ложиться под навесом рядом с роллером. С утра хозяин гостиницы все выспрашивал, что же случилось, и не нужна ли помощь. Белый заверил, что нет, все в порядке.
Наврал, естественно, но у него была одна возможность вылечиться: ехать вперед. Гнать роллер на пределе сил, останавливаясь только в том случае, когда их уже не останется. В таком темпе до Фарата было дней шесть. Белый заставил себя очень плотно подкрепиться, взять кое-какой еды на дорогу… И начал наматывать на колеса серый шелк трассы.
Трижды за время пути его бесцеремонно тормозили, сбивая концентрацию, но, может, оно и к лучшему — он останавливался и запихивал в себя что-то, запивал водой с разведенным в ней бальзамом — подарком брата. Отлаивался перед дружинниками, мол, торопится домой. И снова мчался вперед.