Дельфийский оракул
Шрифт:
– Второй мой дед собирал картины. Он не любил масло, но вот акварель… бабушкина коллекция офортов. И прабабушкин фарфор. Знаете, я впервые показываю это кому-то, кому действительно все эти вещи интересны, – Рената говорит это с удивлением, словно ждала чего-то иного.
Разве возможно остаться равнодушным ко всему этому?
– Теперь вы видите, что я – из рода собирателей. Коллекционерами нас нельзя назвать, поскольку любая коллекция имеет какой-то принцип в своей основе, а мы просто берем то, что видим. И сохраняем это. Или, правильнее было бы сказать, – сохраняли.
Она вывела Саломею в просторную комнату, обставленную на редкость скупо. Серые стены здесь плохо сочетались с синими шторами, белый прямоугольник стола притягивал взгляд. Ряд прямоугольных мониторов транслировал одну картинку – лепестки рыжего палящего огня, – создавая иллюзию многих каминов, вмонтированных прямо в стены.
Высокие барные стулья. И хромированные светильники, опускавшиеся к самой столешнице. Потолок зеркальный, и комната дробится в этих зеркалах.
– Мне здесь неуютно, – пожаловалась Рената, занимая кресло во главе стола. – Здесь все слишком… странное.
– Современное, дорогая. – Аполлон, потерявшийся было во время экскурсии, появился вновь. Он успел сменить рубашку и галстук, а вот булавка с камнем осталась прежней – яркий топазовый глаз, следивший за Саломеей.
– О да, пожалуй, я совершенно не вписываюсь в современную обстановку.
– Прекрати.
Милая дружеская перепалка в мягких тонах. Но почему Саломее видится во всем этом… спектакль?
– Как бы там ни было, – Рената повернулась к Саломее, которой отвели почетное место по левую руку от хозяйки дома, – но я не представляю, что со всем этим станет после моей смерти. Вещи живут дольше людей.
Повисла пауза, натужная и неприятная, как жесткий белый свет, который отражался в лакированной поверхности стола, в хромированных бокалах и столовых приборах, выполненных не то из стекла, не то из пластика. Рената, взяв вилку с неудобной вывернутой ручкой, поднесла ее к глазам.
– Вот разве это – искусство? – спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Ох, мамочка, прекрати. – Евдокия вошла в столовую неторопливым шагом. Колыхались просторные льняные одежды, звенели браслеты, и ожерелье в три ряда жемчужных бусин тускло мерцало на бледной коже. – Это тоже искусство. Просто другое. Вечер добрый. Полечка, мог бы и уделить даме внимание!
Дуся сама отодвинула стул и, усевшись, заерзала, рывками придвигая его к столу. Аполлон и не подумал ей помочь, не то не считал ее дамой, достойной внимания, не то просто привык к Дусиным выходкам.
– А братец наш где? Опять опаздывать изволят? Галка, вели подавать! А то просто невыносимо хочется есть. Я бы даже сказала, что – жрать.
– Евдокия, веди себя прилично! У нас гости.
Евдокия повернулась к Саломее, сощурилась, разглядывая ее пристально, внимательно, словно увидела впервые.
– Очередная Поленькина пассия? Вот скажи, мамуль, какого… он их сюда таскает? Что за извращение такое? Или ему и в койке твое одобрение
– Простите мою дочь, она сегодня груба.
Рената улыбалась. Уголками губ, морщинками, разбегавшимися от глаз. Тенью улыбки. И это извинение – тоже не более чем дань привычке.
А и действительно, зачем Саломея – здесь?
Подали ужин. Блюда – странных очертаний, словно вырванные из единой массы и скомканные кем-то куски пластика. И кролик с базиликом. Пироги с ягненком. Морковное пюре. Сельдерей. Артишоки. Эхо скрипки в спрятанных колонках. Ощущение нереальности происходящего, которое лишь усиливается, потому что люди, собравшиеся за столом, молчат. Они сосредоточенно поглощают пищу, к счастью, вполне съедобную и даже вкусную, не глядя друг на друга, не замечая друг друга. И лишь Павел, появившийся где-то в середине ужина, удостаивается неодобрительного взгляда Ренаты.
Скрипки сменяются альтом. Гулкий звук наполняет стены, и оцифрованное пламя растекается в рамках экранов.
– Спасибо, – говорит Рената, когда домработница приносит кофе. – Вы уж извините, но так сложилось, что за столом у нас не принято разговаривать.
Саломея кивнула: в каждом монастыре – свой устав. И вспомнилось, что у них дома всегда говорили. За столом. И возле стола. И на кухне, и потом – еще в саду, за чаем с пирогами. Обсуждали. Делились. Ругались, чтобы тут же помириться. И Саломея долго потом не могла привыкнуть к тому, что она – одна.
– Ох, кажется, я переела. – Евдокия провела по выпуклому животу ладонью.
– Тоже мне новость, – фыркнул Павел.
К счастью, к ужину он вышел без обычного черепа, да и макияж смыл, отчего лицо его стало еще более блеклым и невыразительным.
– Что ж, я предлагаю всем пройти в салон. Милая, вы играете в бридж?
– Нет, – ответила Саломея, которой стало стыдно, что она не играет в бридж. Вот в «Монополию» – это с удовольствием.
– Ничего. Думаю, мы найдем, чем развлечься.
Обещание? Или предупреждение? Павел сделал вид, что увлечен шоколадными трюфелями, которые и вправду были очень вкусными.
– …этот столик привезли из Франции моей бабушке в качестве свадебного подарка. А это – точная копия знаменитого гарнитура…
– Маменька, ты сейчас ее уморишь…
– …вот табакерка, по слухам, подаренная Екатериной Великой…
– …меня угнетают эти вещи. У них тяжелая аура!
– Ты как? – шепотом поинтересовался Аполлон. Верный страж, он держался возле Ренаты и оставил ее всего на мгновенье, лишь затем, чтобы предупредить Саломею. – Ты ей нравишься! Пожалуйста, подыграй ей.
– В чем?
– Подыграй! Ради меня.
Он вновь исчез, а Саломею закружило в хороводе слов. Вялый спор, привычный, с аргументами, которые проговаривались не раз и не два.
– …ты просто бесчувственная! И не слышишь, как они… – Евдокия вскидывала руки ко лбу, театральным жестом заслоняясь от тяжелой ауры древностей.
– …это твое искусство лишено души! – Рената нежно покачивала на руке фарфоровую куклу в пропыленном бархатном платьице. – А в твоем возрасте подобные фантазии, Дусенька, неуместны.