Дело Бутиных

Хавкин Оскар Адольфович

Он прав. Кругом прав. Но это не дает ему удовлетворения и успокоения.

Вот Петр Первый, следящий сейчас со стены круглыми выпуклыми недобрыми глазами за его метаниями от одной двери к другой, — он, великий царь русский, сомневался когда-нибудь, знал минуты отчаяния, осуждал себя? Нет, цари всегда правы!

Но ведь и он прав, хотя и не царь. Прав, прав, прав.

А вот вспышка в саду зря. Не с братом же родным воевать! Со старшим братом, столь часто напоминавшим ему об осторожности в делах.

Пусть он, Михаил Бутин, не вполне виноват в том финансовом бедствии, что обрушилось на фирму — пусть обстоятельства, случайности, совпадения неблагоприятных условий, но распорядителем

дела с первых дней объединения их капиталов в Торговом доме — он. Должен был вовремя взвесить и счесть. И призадуматься иной раз над советом брата. Тот ни разу не напоминал, что в деле и его средства, но имел ли право младший забывать об этом!

Михаил спустился к обеду в надежде поправить дело, извинившись перед братом. Однако Николай Дмитриевич не вышел к обеду, сославшись на нездоровье.

Капитолина Александровна, не изменившая своему обычному обращению с деверем, все же ушла в середине обеда под предлогам присмотра за больным мужем. Татьяна Дмитриевна, до конца трапезы не проронив слова, сразу же после десерта направилась в сад, молвив, что придется довершить одной рассадку семян, начатую совместно со старшим братом. Марья Александровна, невозмутимо отдавая распоряжения по дому кухарке и другой прислуге, задала Михаилу Дмитриевичу ничего не значащие вопросы по его поездке, а вот Филикигаита вела себя вызывающе. Смиренно возводя очи к небесам и удаляясь вслед за хозяйкой, произнесла вполголоса: «О, горе мне грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько!»

Бутин подумал, что набожная толстуха ошиблась в этом каноне: там не «ум» стоит, а «слезы», он молитвослов с детства не хуже ее знает. Но, поймав компаньонку невестки на ошибке, не утешился. Ему казалось, что все в доме против него, никто и глянуть на него с сочувствием не желает!

Черт побери, в этом роскошном дворце, построенном пятнадцать лет назад в знак могущества фирмы, в этой цитадели братьев Бутиных никому нет дела до грозы, гремящей над крышей, и никто не раздумывает, прав он или не прав. Важнее для обитателей дворца, что по милости младшего жестокий приступ жабы у старшего. И вообще нарушено спокойное течение надежной жизни.

Когда он вышел из столовой, намереваясь снова подняться к себе наверх, дабы снова и снова размышлять о путях спасения фирмы, то приметил внизу, у парадной двери, словно случайно оказавшегося там Петра Яринского. Малорослый, крепенький, одетый на выезд, тот молча, напряженно смотрел снизу вверх на хозяина, словно ожидая приказаний.

— Почудилось аль нет, будто звали? Я и подумал, не на охоту ли собирается ваша милость! Так я, Михаил Дмитриевич, готовый. Кони кормлены, чищены. Седлать, что ли?

Бутин, немного озадаченный, смотрел с площадки второго этажа вниз, где у подножья лестницы стоял длиннорукий, с чуть кривыми ногами, давно уж возмужалый, но все еще не женатый парень, выросший у него в доме, везде поспевающий, всегда нужный, все умеющий — безотказный, понятливый Петя-Петушок Яринский. Вот кого в доме никто не звал по отчеству. И вот кого бы никто не дал в обиду. В общем-то, он был в доме всеобщим баловнем. Как Нютка же, выданная за Михайлова. И то удивительно, что он и не

пытался извлекать из этого положения выгоду. Так было у него смолоду, так и сейчас. Сначала кучером изъездил все прииски и заводы с Михаилом Дмитриевичем, знал в лицо не только управляющих и горных инженеров, но чуть ли не половину рабочих. От Коузова, Михайлова, Дейхмана постиг науку золотопромы-ватьных устройств и прочей приисковой техники и мог играючи разобрать и собрать любой механизм, даже увидя его в первый раз. Его худощавое, чуть конопатое лицо расцветало,

когда домашние одаривали его самыми незначительными вещичками. Капитолина Александровна — новой шелковой рубахой, Николай Дмитриевич — серебряным портсигаром, Татьяна Дмитриевна — шалью для Петиной матери, Филикигаита — расшитым полотенцем, сам Бутин — новыми сапогами или редкой книгой, — пусть сущий пустяк, а под белесой деревенской челкой — улыбка и радость. Это ему, как члену семьи, как своему, — вот так он расценивал эти дарения, а золотые или бумажки — это как слуге, как лакею. Он не просто служил Бутиным, он был частью этого дома и дорожил доверием всего семейства. Привлекла Татьяна Дмитриевна к садовым работам — наловчился умело обрезать ветки, искусно выращивать крепкие саженцы и сеянцы яблонь, груш, ягодных, закалять их, своевременно поливать и подкармливать, рыхлить землю, чтобы побеги успевали вызревать до заморозков, закладывать защитные полосы от ветра, воевать с паутинным клещом и зеленой тлей. Откликался и на просьбы Николая Дмитриевича: исправить рамки для картин, перевесить ту или иную, — как в кабинете старшего Бутина, так и в обеих гостиных, столовой и в простенках по всему дворцу, — так что вскорости стал великим знатоком живописи, питая особую любовь к тем полотнам, на которых лошади и собаки. Вот почему привлекали его внимание прекрасные копии брюлловской «Всадницы», перовского «Последнего пути» и «Марокканца с лошадью», привезенного из Будапешта. Он восхищался английской легавой на веранде в одной картине, доказывал, что лошадь плохо обучена хозяином во второй, утверждал, что собака на третьей идет не просто так, а с воем. Капитолина Александровна мягко заметила ему: «Петя, а ведь там не только животные, там люди, приглядись». Он заложил обе руки за голову и, то раздвигая локти, то сдвигая их, долго вглядывался в горделивую фигуру наездницы, в обеспокоенного бурей марокканца, в потерянные лица детей на санях с гробом... «Да-а-а, это конечно», — и притих на полдня.

Наибольшей страстью Яринского была охота. Он еще помнил, как малолетком ходил с отцом в тайгу, и после отца осталась старая-престарая двустволка, шерстяные и льняные ворохи под пыжи и всякие другие охотничьи принадлежности. Время от времени Яринский отпрашивался в ближнюю тайгу на день-два, и Бутин стал с ним ходить, на что была особая причина.

И вот сейчас — Бутин на площадке второго этажа, а Петя внизу, у начала парадной лестницы, — и понимающе глядят друг на друга, только первый хмуро и неуверенно, а второй — с ясным и безмятежным видом, ожидая распоряжений.

— Я уже оседлал, — говорит он. — И вашего Шайтана и свово Игрунчика! И ружье ваше и подсумок уже приторочены...

Ведь вот же какой догадливый, этот кучер-садовод-охотник-мастер на все руки Петр Терентьевич Яринский. Петя-Петушок!

Что ж, пусть домашние знают, что Бутин уехал на охоту. Пусть.

Сейчас верхами, ленивым шагом лошади пройдут до начала Большой, пересекут овражек, пологим берегом спустятся к застывшей ледяной Нерче, пройдут тихой рысью двенадцать кривунов, — не больше и не меньше — а там снова на берег и уже тайгой до того малого селеньица, а там...

— Ты ступай, Петя, к лошадям, я сейчас, — отрывисто сказал Бутин, — я только наверх, переодеться...

12

По речному зимнику ехали рядом. Лошадей не надо ни погонять, ни направлять, — лошади знали дорогу.

Довольный, что на охоту, что не один, а с Бутиным, и что лицо у того, едва выехали за Нерчинск, чуть прояснилось, Яринский болтал без умолку, перемешивая известное, говоренное, с неизвестным, набежавшим с последней совместной охоты.