Дело д'Артеза
Шрифт:
– Ну, что же ты растерялся?
– говорит Нора и, улыбаясь, идет к Ламберу.
Этому клиенту, решает она, приятно было бы думать, что ты всю неделю ждешь его не дождешься. Поэтому она закидывает руки ему на шею и приподнимается на цыпочки, она ведь в чулках, но вместе с высокой прической не намного ниже Ламбера ростом. Ему, конечно, охота, чтобы она чуть поребячилась, приласкалась к нему, показала, что доверяет ему и сил нет как счастлива, что он пришел к ней. А большего и желать нечего, малыш. Да, ему надо помочь, он принадлежит к разряду мужчин, что полагают, будто вечно обязаны извиняться, если им требуется женщина и если они для этого обращаются к девице. И Нора
А не ошибается ли Нора в Ламбере? Не сказал ли он однажды: "Нора всегда остается самой собой"? Не думает ли он, пока она так пылко его целует: "Ладно, ладно, сокровище мое. Не такая уж меж нами близость"? Но что пользы от подобных мимолетных сомнений? Все сейчас во власти Норы, и нельзя действовать ей на нервы. Первичная идея, чуть надоевшая идея воскресного вечера, видимо, вот-вот осуществится. Ход событий по изменить. Предоставим же все Норе, она а этом больше смыслит.
Нет, Нора не ошибается в Ламбере. Она слегка откидывает голову и спрашивает: "Ну, как?" И, высвободившись из его объятий, начинает быстро раздеваться. Все это уже смотрено-пересмотрено в кино. А Ламбер? Ведь есть же все-таки нюансы, которых киноаппарату не уловить. Так, Ламбер, к примеру, не смотрит, как раздевается Нора, а идет к зеркалу, где рядом, на стуле, лежит ее сумка, и, повернувшись спиной к Норе, сует в сумку деньги. Надо полагать, деньги он держал наготове, в кармане пиджака, чтобы не рыться в бумажнике.
Этакий небольшой нюансик. Понятно. Нора, снимая через голову платье или стягивая чулки, прислушивается к тому, что делает Ламбер, особенно к звяканью замочка, - осторожность не мешает. Другому клиенту она не разрешила бы и близко подойти к сумке - вот уж была бы глупость так глупость, и, если денежки тебе улыбнутся, пеняй на себя. Ни одному клиенту она не доверила бы решать, сколько с него причитается, это значило бы отдаваться задаром. Но на этого папашу можно положиться. Заглянешь потом в сумочку, в деньги наверняка тут как тут. Вполне достаточная сумма.
Но откуда, собственно, человеку знать, какая сумма нынче считается достаточной?
Однако же Нора, видимо, знает: папаше больше по душе, чтоб она не столько хлопотала о деньгах, сколько позволила ему разыграть доброго папочку, который украдкой сует своей девочке гостинец. Такие мужчины зачастую сентиментальны, и с этим, хочешь не хочешь, приходится считаться. Надо ли говорить "спасибо", заслышав звяканье замочка? Не лучше ли, быстро подбежав к клиенту, от всего сердца его обнять? Даже если она еще не совсем разделась. Как раз, может, пока не разделась, чтобы клиент понемногу привык и не испугался ее внезапной наготы. Ведь и такое уже бывало. Ах, что за трогательная картина для киноаппарата! Девица, не совсем одетая, обнимает пожилого господина. Вот как она ему доверяет!
Ну а Ламбер? Когда женщина для тебя раздевается, тут уж нельзя молчать. Даже если Нора ошибается и Ламбер ничуть не сентиментален, этого требует ситуация. Два-три слова, те, что говорят от века, сказать необходимо. Неважно, соответствуют ли они истине, но этого требует атмосфера, ибо самая жаркая плоть может неожиданно обратиться в ледяную и злобную.
Итак, скажет ли Ламбер, пока Нора раздевается - что длится не слишком долго, - пока аккуратно складывает вещи на спинку стула, скажет ли Ламбер, когда она вся изогнется, чтобы расстегнуть лифчик или когда стягивает чулок, скажет ли он: "А ты раз от разу все хорошеешь, сокровище мое"? Подобный комплимент наверняка
Все это можно спокойно предоставить кинокамере, она умеет снимать такие сцены пристойнее, чем они разыгрываются в действительности. Потом, однако, кинокамера попадает в затруднительное положение: ситуация становится нефотогеничной и вряд ли стоит пикантный пролог портить пресным эпилогом.
Но Ламбера просто немыслимо отпустить, сказав: "Большое спасибо!" Что до Норы, то ей безразлично, когда смотрят, как она раздевается, это даже полезно; когда одеваешься, вовсе ни к чему, чтобы рядом околачивался мужчина. Это действует на нервы.
– Ступай, пожалуй, вперед, малыш, - говорит Нора.
Обращением "малыш" она пользуется по привычке. Ведь Ламбер вдвое ее старше. Но этого клиента есть даже смысл бегло чмокнуть на прощание в щеку, чего она не сделала бы для другого. Пусть он сейчас не в настроении и не скажет, что она все хорошеет раз от разу, но в понедельник на службе ему, пожалуй, вспомнится, как очаровательно потянулась к нему малютка Нора, чтобы поцеловать на прощание, как спряталась за дверью - в коридоре ведь могли быть люди - и крикнула ему вслед, в дверную щель:
– Приходи еще поскорее.
Слышно, как она изнутри поворачивает ключ в дверях. По лестнице Ламбер из каких-то соображений спускается тихонько, хотя в этой гостинице вовсе ни к чему так уж деликатничать. Портье в стеклянной кабинке глаз не поднимает, посетители этого не любят. Надо ли подождать Нору в пивной и предложить ей чего-нибудь выпить? Нет, еще нарвешься на неприятность, она на работе и дорожит временем.
Но вам-то, собственно, какое дело, господин протоколист? Почему вы сами не отправитесь к Норе, если уж вас разбирает любопытство, как такие дела делаются? Ничто вам не мешает это сделать. На службе вашей это не отразится, вы ее все равно потеряли, а ежели за вами следует агент и увидит, что вы вошли с Норой в отель и пробыли там с полчасика, так господин Глачке только с удовлетворением скажет: "Этим должно было кончиться".
Но вы вместо себя отправили Ламбера, а разве это в какой-то мере не... ну, скажем, в какой-то мере не постыдно?
Чтобы нечаянно не повстречаться с Ламбером на Гетештрассе, ибо могло случиться, что тот и вправду возвращался бы от Норы и встретиться им было бы пренеприятно, протоколист на обратном пути быстро сворачивает на Кляйне-Бокенхеймерштрассе, крошечную улочку со скверной мостовой, пережившую бомбежку Франкфурта. Такие улочки куда более живучи, чем блистательные бульвары с роскошными магазинами. Но именно в такой-то улочке и находит свое сомнительное завершение затянувшийся воскресный вечер протоколиста. Сомнительное потому, что оно напоминает некое малое прошлое, которое в будущем может стать поводом для недоразумений.
Так вот, когда протоколист в нерешительности останавливается перед одним из ресторанчиков или погребков, дверь распахивается и какое-то мгновение улочка звенит от голосов и запущенного во всю мощь проигрывателя. А из дверей, спотыкаясь, вываливается субъект, явно хвативший лишку.
Преступность во Франкфурте чрезвычайно высока, это известно каждому. Поэтому протоколист спешит отступить в сторонку, чтобы не попасть под руку разбушевавшемуся пьянице Но увы, безуспешно! Незнакомец узнает протоколиста и принимается честить его по всей форме, да еще и на франкфуртском диалекте.