Дело инопланетян
Шрифт:
При этом намеке я состроил такую хмурую мину, что он сразу же ушел.
О! То, как выглядели дела, мне совсем-совсем не нравилось. Я знаю, когда от меня что-то скрывают. Но я был беспомощен. Мог только двигать глазами и шеей и разговаривать сквозь повязки на лице.
Как никогда я был убежден в том, что Прахд меня обманул.
Возникал единственный вопрос: в чем именно?
Все это утро я лежал в этой (…) посудине, кипя от злости.
В окно я видел турецкое дерево, а над
Я не мог видеть своего тела. А прочитав две тысячи раз текст на дощечке, я понял не больше, чем прочитав ее в первый раз.
Воображение может развивать сверхнормальную активность.
Я твердо заставил себя не думать о будущей форме своего тела и о том, как это неизбежно отразится на моей личности, моем характере. Я беспокоился, накормят ли меня. Есть мне не хотелось, но, может, в гнусные их планы входило уморить меня голодом.
Тени на дереве свидетельствовали о том, что было, вероятно, где-то около полудня.
Дверь открылась.
Медсестра Билдирджина! В накрахмаленной белой форме и шапочке. Без подноса. В руках — тетрадь и диаграмма. Она обошла комнату, читая показания приборов, — или что там еще было на наружной стороне посудины. Раз или два она взглянула на мое лицо. И все это с ужасно лукавым видом!
Я решил заговорить, не заботясь о последствиях. Может, мне удастся вытянуть из нее какую-нибудь информацию.
— Где же моя еда?
— О, есть вам нельзя. Вы подсоединены к контейнерам в этой штуке.
— Дайте мне зеркало.
— Извиняюсь, не позволено. Это может плохо отразиться на настроении пациентов.
— Что вы двое сделали со мной? — Я заскрежетал зубами.
Она изобразила на лице притворное недоумение. Я знал, что она не ответит, и переменил тему разговора:
— Я от одного плавания здесь сойду с ума.
— О, по-моему, Султан-бей, вы уже давным-давно того. — Она мерзко и язвительно засмеялась над собственной шуткой.
Я не смеялся.
— Но я, — предупредила она, — не потерплю жалоб относительно нашего обхождения с пациентами.
Она вышла. Вернулась минуты через три с радиоприемником на ремне и повесила его на стену, где-то сзади, у меня над головой. Надела себе наушники. Повертела ручку настройки, и я услышал из-под своих повязок радиостанцию Стамбула с жаркой поп-музыкой.
Она надела наушники мне на голову, прибавила звук и ушла.
Мне безразличны коммерческие рекламы жвачки и корма для верблюдов. Но в Турции в эти времена все, кажется, слушали крутую попсу. Я не мог снять наушники или переключиться на другую станцию.
Пока медленно тянулось время, я понял,
Ты — чудище мое,
С ума меня ты сводишь,
Когда играешь ты, как бог,
Как только ты один.
Верблюжка я твоя.
Но почему же мама
Зовет тебя сегодня к нам,
Купив вчера стрихнин?
Сперва я это слушал как-то отрешенно. Потом начал сознавать, что они, наверное, играют это для меня по чьей-то заявке. Это довольно хорошо вписывалось в придуманную мною схему, если разобраться. Я даже придумал нечто вроде испытания личности одновременно с радиообработкой. Каждый раз, когда передавали новости и сообщали о межарабских разборках, я заполнял этот интервал, прощупывая собственные реакции на слово «стрихнин».
Поскольку только клетки и тело определяют личность, то, заметив какую-либо перемену в моей собственной реакции на слово «стрихнин», я бы мог точно установить, что со мной сотворили на уровне физиологии. Не получилось.
К счастью, по ночам эта радиостанция исчезала из эфира на несколько часов, и мне удавалось немного поспать.
Раза три в день кто-то заходил и снимал показания приборов. Но, поскольку я лежал в наушниках, считалось, что мне не слышно то, что говорили вокруг, и никто не утруждал себя ответами на мои вопросы.
В течение следующих восьми дней единственной замеченной мной переменой явился снежный буран, выбеливший дерево за окном. Однако от ветра ветви мало-помалу утратили свою белизну.
Я начинал подозревать, что всю оставшуюся жизнь я буду лежать здесь, без ощущений, оторванный от всего мира, за исключением жаркой попсы и верблюжьего корма, тогда как где-то в другом мире арабы стреляли в арабов, а мамаши покупали стрихнин.
Но однажды утром, когда я уже почти свыкся с этим положением вещей, жизнь моя в «модели Занко, номер 16, высокоскоростной» пришла к неожиданному и ужасному концу.
Судя по солнцу в окне, было около одиннадцати часов утра. Вошел Прахд.
Его сопровождали два санитара с тележкой, полной инструментов, газовыми баллонами и масками.
Сквозь «ты — чудище мое» до слуха моего донесся лязг металла. Я взглянул на это вторжение с внезапно обуявшим меня страхом.
Прахд снял с меня наушники.
— Я пришел отсоединить вас, — сказал он.
Он поднял правую руку.
Санитар вложил в нее маску для анестезии.
— Но… — заговорил я.
Тут же на моем лице оказалась маска, и я отключился.
Я пришел в себя, как мне показалось, не более чем через две секунды.