Дело Каллас
Шрифт:
11
– Добрый день, доктор.
– Здравствуйте, господин инспектор.
– Ну, как там сегодня наша больная?
– Она хорошо перенесла операцию. Жизнь ее вне опасности, но она ничего не помнит. Это меня беспокоит.
– Вы считаете, такая амнезия надолго?
– Чем больше времени проходит, тем выше риск осложнений. Три дня – срок немалый. А как идет ваше расследование?
– Похоже, никто ничего необычного не заметил. Я допросил ее костюмершу, гримершу, парикмахершу – все напрасно. Ничего не знают и техники, артисты, уборщицы, консьерж. Так что главное должно
– Кофе?
– Охотно. Без сахара.
Мужчины были примерно одного возраста – около пятидесяти, – у них была одинаково спокойная манера общения. Оба – высокие, стройные, сухощавые, с редкими волосами с проседью, усатые, с симпатичными, несколько усталыми лицами, с мешками под глазами, с квадратными подбородками и ямочкой посредине, с полными губами и одинаково большими носами. Но врач был брюнет с черными глазами, а полицейский – зеленоглазый блондин. Будучи холостяками, они заполняли свое одиночество не дающей скучать работой и с первого взгляда почувствовали, насколько похожи и близки. Посмотрев друг на друга, оба спросили себя, не зародится ли после этой деловой встречи между ними дружба…
Сами не зная почему, они расхохотались; может быть, для того чтобы изгнать из мыслей этот вопрос.
– Вы хотите повидаться с ней?
– Да, если вы не против.
– Поосторожнее с вопросами, она еще очень слаба.
– Даю слово.
Инспектор вышел из кабинета доктора Отерива и направился к свидетельнице. Сторож, дежуривший у двери Эрмы, поздоровался с ним. Впечатляющие букеты цветов преобразили больничную палату, превратили ее в настоящую артистическую уборную. На стане, напротив никелированной кровати, кнопками была прикреплена большая афиша «Троянцев», подобная тем, что клеятся на рекламных тумбах. Многие технические работники театра и артисты оставили на ней свои автографы, написали ободряющие слова: «Возвращайся поскорее», «Величайшей Дидоне всех времен», «Карфагенской царице», «Эрме», «Нам тебя не хватает!».
На ночном столике лежало не меньше тонны телеграмм, писем, открыток, плюшевых игрушек. Полицейский обратил внимание на банку с медом. Приклеенная к ней этикетка, написанная от руки, гласила: «Урожай Пале-Гарнье, лето 1986». Сразу вспомнилась статья, посвященная Парижской опере. В ней говорилось, что под крышей здания развелись ульи, а в подвале скопилось столько воды, что там завелись рыбы. Значит, это не выдумка. У изголовья выздоравливающей медсестра устанавливала капельницу.
– Как она?
– Лучше, гораздо лучше.
– Не могли бы вы оказать любезность и оставить нас одних?
– Конечно, я подожду в коридоре.
– Благодарю.
Инспектор придвинул как можно ближе к кровати единственное свободное кресло. Неужели это сухонькое беззащитное существо и есть та знаменитая певица, о которой трубят все газеты? Та, которой уже три дня посвящены первые полосы газет и центральные сообщения в теле– и радионовостях. Он поколебался, прежде чем взять ее за руку – это было бы слишком фамильярно, – однако все-таки доверился своей интуиции. Какие же у нее длинные пальцы! А кожа нежная и мягкая, но нездорово горячая, влажноватая. Эрма открыла глаза.
– Кто вы?
– Я инспектор Легран из криминального отдела. Хотелось бы задать вам несколько вопросов.
– Зачем?
–
– Несчастный случай?
– Да, вы ударили себя кинжалом.
– А, так вот почему на мне эта ужасная повязка! Как же это произошло?
– Вы ничего не помните?
– Абсолютно ничего.
– Но все-таки что-нибудь? Ваши последние воспоминания?
– Помню, что была за кулисами вместе с моей гримершей, вышла на сцену… и все. Дальше – черная дыра.
– Помните ли вы о кинжале?
– О кинжале?
– Да, о том, которым Дидона убивает себя.
– Разумеется. Но это был безопасный театральный реквизит.
– Где тем вечером был этот кинжал?
– Думаю, там, где всегда. На одном из больших столов, предназначенных для реквизита, в левой или правой части сцены. На репетициях я брала его оттуда; там же он лежал и на генеральной.
– Вы сами положили туда этот предмет?
– Нет, главный реквизитор. Вы его в чем-то подозреваете? – предположила больная.
– Я его уже допрашивал. Он сам в недоумении, – ответил полицейский.
– К сожалению, больше ничем вам не могу помочь. Будьте любезны позвать медсестру, она нужна мне.
Инспектор встал, собираясь уходить, но у двери обернулся.
– Еще один, последний вопрос…
– Да?
– Был ли кто-нибудь с вами настолько в плохих отношениях, что мог желать вашей смерти?
Певица долго молчала.
– Нет, насколько мне известно, – с трудом произнесла она.
– Вот моя визитка. Я кладу ее на ваш столик. Звоните мне, если вспомните хоть какую-нибудь мелочь. А сейчас я вас оставляю. Отдыхайте. Зайду завтра.
– Как хотите, – выдохнула Эрма Саллак.
12
Сара фон Штадт-Фюрстемберг проснулась в прекрасном настроении! Жилу оказался превосходным любовником, мужественным, выносливым, изобретательным. Но, кроме физической близости, между ними не было ничего. Впрочем, он никогда и не оставался на ночь. Какое счастье не видеть утром его в своей кровати и завтракать одной!
Она немедленно открыла газету на рубрике «Спектакли» – ее приносили ей каждое утро вместе с завтраком. Она увидела там то, что и ожидала: свою фамилию крупным шрифтом и красивую фотографию, представляющую ее в выгодном свете. Объявлялось о ее ангажементе в «Ковент-Гарден», где она будет исполнять партию Кармен в будущем сезоне, затем – партию сестры Бланш де Ла Форс в «Диалогах кармелиток» в Одеоне Герода Аттика [14] в Афинах, и наконец будет петь Мелизанду в «Метрополитен-опере». В другой статье Эрнест Лебраншю писал и об Эрме Саллак. Дива на какое-то время покидала оперную сцену и аннулировала все ангажементы после ужасной трагедии, пережитой в Пале-Гарнье. Далее следовало описание ее театральной карьеры, и то и другое, и пятое и десятое…
14
Одеон – в Древней Греции помещение, предназначенное для музыкальных выступлений и состязаний певцов. Сохранились развалины Одеона, построенного Геродом Аттиком в память его жены Региллы на юго-западном склоне Акрополя в начале 161 г. н. э.