Дело Каллас

Жермен Ален

Пудра сгладит все морщинки, затушует ненужные впадинки на ее лице, смягчит рельеф носа с горбинкой.

Снова удалить излишки.

Промокнуть тампоном.

Добавить последний слой и обмахнуть его очень мягкой, нежной, шелковистой щеточкой.

Вот и появилась совершенная бархатистость. Теперь ее лицо сможет впитывать любой свет, не давая отблесков. Осталось только подрисовать его и подкрасить. Глаза. Все начинается с глаз. Они должны быть видны даже на галерке.

Сначала ресницы; их надо не спеша приклеивать по одной на верхнее веко, то, которое открывается и закрывается, которое оттеняет выражение чувства и одного взмаха которого достаточно, чтобы из глаз выступили искупительные слезы.

Потом контур, его очень

трудно сделать самой. Белый штрих, чтобы расширить, черный штрих, чтобы выделить, заодно немножечко увеличив, правый глаз, который меньше левого.

Наложить мягкие тени, начиная с более светлых и кончая более темными, под уже выщипанными бровями, которые надо надлежащим образом восстановить, слегка приподняв.

Терракотовые румяна на щеках растушевать до висков.

Выделить скулы.

И наконец рот, священный храм, его обвести ярко-красным. Хорошо очертить губной помадой, а затем уж работать кисточкой. Крепко, и не раз, сжать губами бумажную салфетку, пока полностью не снимется лишнее.

Позднее гримерша все подправит и доведет до совершенства – сейчас это уже не имеет значения. Теперь она может показаться публике и уже вжилась в образ, отраженный зеркалом. Неужто это она? Сама она не была в этом уверена.

А теперь можно вытаскивать на свет талисманы: маленькая иконка с изображением святого семейства, старая уродливая фарфоровая куколка, у которой один глаз больше другого, распятие из слоновой кости в футляре черного дерева с обивкой из фиолетового муара и портрет Марии Каллас в рамочке из массивного серебра. Черно-белая фотография с дарственной надписью: «Эрме в память нашей встречи в «Ла Скала». Эрма в то время была еще девочкой, статисткой в опере «Ифигения в Тавриде», поставленной Висконти. Именно ей доверили принести кинжал для сцены жертвоприношения. С тех пор она никогда больше не встречалась со знаменитой певицей. А впрочем, ей это было и не нужно; память у нее была отличная, все запечатлевалось в ней с точностью, неподвластной времени.

Примадонна тихо скончалась десять лет назад в своих апартаментах на авеню Жорж Мандель в Париже, в пятницу 16 сентября 1977 года, в 13 часов 30 минут. День, месяц, год и час глубоко въелись в память, словно татуировка в кожу.

Она поднесла к своим губам фото покойной и запечатлела на нем горячий поцелуй. Сходство Эрмы с Каллас поражало: годы неимоверных усилий принесли свои плоды. Знаменитость будто воплотилась в ней, Эрма была ее достойной наследницей. Речь шла не о вульгарном сценическом подражательстве: то было истинно божественное перевоплощение. А тело? При чем здесь тело? Оно лишь оболочка, заключающая в себе сразу двух женщин, превращая их в одну. Вместе они надушились; слившись, направились к роялю, величественно обосновавшемуся в одном из углов грим-уборной.

Пора разогревать голос.

Первый аккорд. Резонансы нашли на маскообразном лице свои точки, заставляющие вибрировать костяк плоти, высвобождая резонаторы.

Вдыхать, выдыхать.

Держать в напряжении воздушный столб.

Гласные, у-о-а-у-о-а-у.

Второй аккорд.

Еще на полтона выше! У-о-а-у.

И наконец, носовые французского языка, которые так трудно петь. Это – постоянная забота всех певиц.

Третий: визуализировать голосовые связки.

После четвертого аккорда они выталкивают звук. Тембр округляется, приобретает колорит. Упражнения начинают давать эффект. А теперь, не форсируя, можно перейти к вокализам. Они заставляют широко, будто в зевке, открывать рот, двигать челюстью вправо и влево, вверх и вниз. Уже какие-то другие, далекие голоса стали просачиваться сквозь стены. Это пришли остальные. Пале-Гарнье [1] погружался в будничную вечернюю какофонию премьеры. Одинаковым жестом все певицы раскрыли партитуры «Троянцев», оперы в пяти актах на слова и музыку Гектора Берлиоза

по «Энеиде» Вергилия.

1

Здание «Гранд-опера», парижского оперного театра. Называется так по фамилии французского архитектора Шарля Гарнье (1825–1898). – Здесь и далее примеч. авт.

Ночь опьянения И безграничного экстаза…

Сумерки за окном осветились огнями вывесок и рекламы, уличных фонарей и автомобильных фар. Солисты скоро будут не одни.

В дверь постучали.

– Это Агнесса, мадемуазель. Я принесла ваши костюмы.

Нехотя, дрожащей рукой, Эрма отодвигает задвижку.

3

– Ну и сволочи! Ну и накидали! Уму непостижимо! Ты только посмотри! Неряхи! Грязнули! Сволочи! Да здесь – чистить не перечистить! Никогда не видела такого бардака!

– Успокойся, Иветта. Ничего не поделаешь, это наша работа!

– Возможно, но это не причина, чтобы подсовывать нам такую грязную работенку! Ступай-ка за мешками для мусора. Найди черные. Двухсотлитровые.

Айша – хорошенькая двадцатилетняя магрибинка, [2] всегда готовая услужить и найти смешную сторону в любой неприятной ситуации, поставила свое ведро, положила рядом половую тряпку, щетку-метлу и убежала, оставив Иветту в одиночестве на художественно замусоренной реквизитом сцене. С чего начать? Следовало хорошенько это обмозговать, прежде чем приняться за работу.

2

Так во Франции называют выходцев из стран Магриба (Алжир, Тунис, Марокко).

Впрочем, работа мозгами тоже входила в обязанности Иветты. Начальство, оценив организаторские способности этой пятидесятилетней женщины, назначило ее шефом команды уборщиков. Такое повышение по службе давало Иветте право приказывать и, что немаловажно, говорить все, что думает, вслух и громко. Она скинула свои стоптанные башмаки. Болели распухшие ноги. Проклятый варикоз! Тяжеловато таскать восемьдесят килограммов при росте метр шестьдесят, даже героически стянув себя корсетом под рабочим лиловым халатом (стопроцентный нейлон).

– Остались только на сто литров!

– Ладно, обойдемся.

– Можно их удвоить!

Иветта спросила себя, что Айша имела в виду, нахмурила брови, пожевала губами и решила, что речь идет о прочности, а не вместимости.

– Итак, программа: все разложим по кучкам. Для ног, для ступней, для рук, для кистей, для голов, для туловищ, для мечей и кинжалов и для всего остального. Потом рассуем их по мешкам, наклеим этикетки, и пусть они сами делают с ними что хотят! Нас это не касается. Лишняя инициатива – лишние хлопоты. Возьми-ка зеленые перчатки, они больше подойдут к твоему халату, да и размером они поменьше. Ты еще молоденькая и худенькая. А я возьму розовые, это мой любимый цвет. Ну, за работу! Глянь, волосы-то еще липкие. И мокрые. О, да они воняют! Наденем-ка респираторы, не хватало еще поймать какой-нибудь вирус. Ну и мерзость! Пол хрен отмоешь. Придется из шланга поливать.

Нужно было поторапливаться. Густая кровь, начинавшая свертываться, требовала немедленно приняться за дело. Без лишних слов, но с многочисленными вздохами и односложными сетованиями обе уборщицы, закрыв рты и носы марлевыми повязками, ожесточенно выполняли свою задачу. От их двигающихся тел исходило какое-то остервенение, пахло потом и одновременно жавелем, мокрым деревом и пылью.

Часом позже выбившиеся из сил работницы с гордостью взирали на дело рук своих. Не осталось ни малейшего следа резни.