Дело о картине Пикассо (Сборник новелл)
Шрифт:
– Мудрено,- согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
***
Я могу понять Шаха - любовь. Я могу понять Завгороднюю - палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю - он мент. Ему без розыска, как без кислорода... Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ... что приглашение... что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что - да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более - наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36... А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника - прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен... Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом... Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?
Мать Владимира Лепешкина смотрела на нас молча. Она ничего не спрашивала, она проигнорировала наши удостоверения. Кажется, ей было все равно, кто мы и зачем пришли. И я ощущал себя последней сволочью...
Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.
Она смотрела в скатерть и говорила:
– ...Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать... У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки... Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович - он умер год назад от инфаркта... Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу...
Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале... Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.
Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились - мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять...
– Когда последний раз вы видели Володю?
– Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал - худо ему было... А к вечеру позвонил Леша.
– Кто этот Леша?
– Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель - Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.
– А фамилию этого Леши вы помните?
– Нет, не помню... Помнила, да забыла.
– Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?
– Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.
– А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?
– Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!
– Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?
– Дома.
– Это точно?
– Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась... Я ее не сужу. С наркоманом жить - никому не пожелаю.
Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне... Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами - с собой.
Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.
– Ну что скажешь?- спросил Зверев, когда мы сели в "хонду".
– Да ты сам все понял,- ответил я.- Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.
– Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай - он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы... И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?
– Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.
– Почему ты так думаешь?- спросил Сашка.
– Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?
– Нет,- кивнул Сашка.
– Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет... А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова.- Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: - Выводы?