Дело о кониуме
Шрифт:
— Гаврилов? — сразу включился Иерихон. — Я его по старой дружбе Гавриком зову.
— И не только вы.
— А Гаврик мужик умный, жадный, правда, он своим жмотством славился еще в студентах, я тогда с войны пришел, он — из школы, но учились вместе. Его покойного отца тогда из НКВД выгнали, и он у нас начал историю партии преподавать. Тогда за каждый сданный конспект в специальную ведомость ставили крестик, а Гаврик — сын доцента, что ему стоило помочь. Так нет, разведет говорильню о том, как сделать это трудно, сколь опасно, ведь не какая-то там хухра-мухра, а история самой ВКП (б), и такую цену за каждый крестик заломит…
— Ну, а сам покойный
— Говорят, когда-то страшным был человеком, но после сорок восьмого, когда я его знал, сам всех боялся, любил плакаться в жилетку: «Мы, идеологи, по проволоке ходим, мы ведь публично выступаем, а какое время… Сегодня передовицу читаешь, а завтра за эти слова к стенке». А в целом же, — Иерихон задумался, — кремень был дед, верующий: Маркс, Ленин, партия — свято. Когда перестройка только началась, и Гаврик полез со своими демократическими статьями, старика чуть кондрашка не хватила. И кодекс моральный блюл по принципу: раз сегодня ты изменил жене, значит, завтра предашь родину, а уж если ты разведен, то скорее всего ты — американский шпион.
Иерихон рассмеялся, а Ершов спросил у него в лоб:
— Мне сказали, что старика отравили. Такое может быть? Вы в это верите?
Иерихон неожиданно просто засиял, зачмокал губами.
— Старик чего-то подобного ждал с того самого сорок восьмого. — Иерихон помолчал и задумчиво продолжил: — Но ведь только в романах торжествует справедливость. Старик, конечно, когда-то был злодеем, однако столько зим прошло… Впрочем, я подумаю, разузнаю.
— А чисто житейских причин разве не могло быть? — поинтересовался Ершов.
— Это Гаврик наш — миллионер: вилла, «мерседес», валюта… У старика лишь однокомнатная квартирка, «жигуль» да сарай на шести сотках. А чем потравили-то его?
— Только предположение…
— А предположительно?
— Кониум, препарат растительного происхождения, используется в гомеопатии.
— Где его достали?
— Думаю. Но вот есть еще вопрос, который косвенно может многое подтвердить. Зачем старика кремировали? Что, мэр не мог найти место на кладбище?
Иерихон фыркнул.
— Тут как раз все чисто. У них семейная могила на главном кладбище, а наш общий друг еще окончательно не решил, где будет проживать в старости. Да и время смутное, как еще завтра карта ляжет, вдруг не удастся умереть в Париже? Кладбище старое, тесное, похорони старика в гробу, на самого места не останется.
Инна приехала точно. Ершов окинул взглядом ее ладную упругую фигурку спортивной двадцатидевятилетней женщины, туго обтянутую лиловым тонким платьем, курносое улыбающееся лицо, украшенное золотым кудрявым нимбом, и присвистнул.
— О, мои бесцельно прожитые годы! Ах, мои старые усталые глаза! Как не ослепнуть им от такой красоты!
Инна Прыснула.
— Ты, старый, седеющий, щетинистый Ерш, о чем ты десять лет назад думал, взрослый, мудрый, талантливый, вот когда надо было свистеть.
— Ха, — хмыкнул Ершов, — да я и сейчас боюсь с тобой шутить, а тогда, Боже мой, ты же была просто полный мешок добродетели, девственности и невинности.
— Только не скажи, что я теперь мешок порока и разврата, — захохотала Инна. — Мне как, захватить рукописи и выматывать или можно еще и чашечку кофе?
— Я же говорю, что дряхлею. Пардон, мадам, позвольте вашу ручку.
За угощением они повздыхали положенное время о пролетевших годах, вспомнили друзей, Ершов выразил Инне соболезнование по поводу смерти деда.
Инна словно ждала этого и сразу начала рассказ:
— Дедушка
— А почему он раньше не ездил и вдруг прибыл?
— Когда у папы выходит книжка, он устраивает нам праздник. Конечно, это раньше, до выборов, было для нас событием, сейчас, сам понимаешь, но традиция осталась. И дедушка, он всегда приезжал, но только в квартиру или на старую дачу, а в новый дом не хотел, все чего-то боялся. Знаешь, он старой школы, еще при Сталине жил. Но после августа он во многом стал меняться, хотя, по-моему, до конца в происшедшее так и не поверил. Мы его всегда на папины праздники приглашали, хотя знали, что на дачу не приедет, а тут прибыл, да еще раньше всех, меня-то еще не было, только мама с Вовкой. Это все в пятницу происходило, я часам к семи подъехала, гости уже подходили, и до прихода отца я все бегала. А дедушка в тот день, он словно чувствовал приближение смерти, сидел один, молчаливый, задумчивый. Я несколько раз к нему обращалась, а он улыбается и не отвечает. Но папу сам даже просил, чтобы, как только гости разойдутся, поговорил с ним наедине. Все шло хорошо, допили кофе, проводили гостей до машин, вернулись, а дедушка жалуется, что у него тяжесть в икрах, что они похолодели и не двигаются. Мы его положили, но тут у него и бедра онемели. Володька пошел звонить врачу, а у дедушки уже окаменел живот, примерно через минуту руки, грудь, говорить он перестал, но еще как-то странно дышал, вроде тело уже не шевелится, а воздух со всхлипами проходит, а потом и это прекратилось, и все.
— А не вредно ему было в таком преклонном возрасте кофе пить? — участливо поинтересовался Ерш.
— Он очень заботился о здоровье, но кофе для него — просто культ, он священнодействовал, да и кофе-то капля, и капля какого-нибудь вонючего ликера или бальзама. Хоть последний раз перед смертью насладился.
— Да, — согласился Ерш, — несамая поганая смерть та, что случилась на празднике, но ты говорила, что в тот день дедушка был невесел.
— Нет, как-то грустно задумчив, а мы веселились, даже мама с Вовкой всего один раз собачилась, а это, знаешь ли… Вот потом, когда все произошло, хотя мы и взрослые, но потерялись, просто катастрофически расклеились, хорошо, бабуля была, она все организовала.
— Какая бабуля?
— Мамина мама. Но мне пора, давай тексты и приезжай к нам в субботу на дачу к обеду.
— А как к вам ехать?
— Я и забыла, что ты неполноценный.
— То есть? — захохотал Ершов.
— Без машины. Галка тоже страдает, у нее муж умер, знаешь?
— Слышал.
— Дурацкий год! Горе, горе, но ей, может, и лучше.
— Что лучше?
— То, что это случилось сейчас. Перевоет, а потом найдет кого-нибудь, влюбится, родит. Остаться одной в тридцать совсем не то, что в пятьдесят. Но. сейчас ей худо, так я ее зазову к нам, а она тебя подхватит.
Галина позвонила в ту же ночь. Голос у нее дрожал:
— Ерш, они… они угрожают мне.
— Кто?
— Не знаю. Я взяла трубку, а мужской голос уточнил мой номер. А потом он спросил, знаю ли я, с кем говорю? Я ответила, что нет. А он говорит, что слава Богу, что не знаю, что мне повезло, потому что если мне доведется его узнать, то это будет последнее, что я в жизни узнаю. Я спрашиваю его, в чем дело, почему, кто он? А он захохотал, говорит, что если я хочу жить, то сама должна обо всем догадаться, и о том, что делать, и о том, чего не делать, пожелал мне с ним не встречаться и повесил трубку.