Дело о пропавшем талисмане
Шрифт:
И я потянулась к подозрительной бутылке с синим содержимым. Бутылку я поймать не успела, Елизавета Александровна ловко выхватила ее у меня перед носом и поставила на поднос с грязной посудой.
— Отдайте! — нахмурилась я. — Я хочу сравнить. А то «Массандра», «Крымские вина»… И чего в них хорошего? Один запах.
— Э… да вы, барышня, совсем пить непривычная. Кто ж такое обманчивое вино залпом пьет? Оно хоть и молодое, а по голове шибает, словно порядочное коромысло. Да еще на пустой желудок, разве ж так можно? — произнеся это, Фердинанд Ампелогович подошел к столу и, налив себе из бутылки, принесенной Тимофеем, отпил,
— Что вы говорите? — удивленно спросила я и покачнулась. Конечно же, я не была пьяной, просто мне хотелось несколько притушить подозрения убийцы, касающиеся моей скромной персоны. — А мне так не показалось. И я спать хочу!..
— Довольно, — вступила Марина в разговор, — прекратите эту клоунаду. Идем, Полина, мы с Ангелиной Михайловной отведем тебя в твою комнату. А когда Анфиса закончит, — тут Марина запнулась, — прибирать, она принесет тебе завтрак. Пошли, и осторожно, тут ступеньки.
Меня бережно, словно немощную, уложили в постель и оставили одну. Немного полежав, я встала и принялась рыться в своем дорожном саквояже: наученная полуголодной жизнью в женском институте, я всегда брала с собой какие-нибудь сухарики — есть часто хотелось неимоверно. И, на мое счастье, нашла.
Грызя сухое печенье, я подошла к окну и посмотрела на картину, расстилавшуюся под моим взглядом.
Снег немного подтаял и принял голубоватый оттенок. С бельведера опала пышная шапка, а огромный дуб на берегу Сороти обнажил черные ветви. Справа возвышалась островерхая крыша домашней часовенки, и мне подумалось, что на бескрайней снежной равнине, испещренной лишь трехпалыми следами птиц, только эти три точки отличались по цвету от всего остального унылого пейзажа. Может, весной или летом из этого окна открывается неописуемая красота, но сейчас хотелось какого-нибудь яркого пятна.
Я отошла от балконной двери. Мне было скучно оставаться в комнате, несмотря на то, что где-то по дому бродит убийца — меня это не останавливало. Мне захотелось выйти и присоединиться к гостям, находящимся в столовой. В конце концов, почему ко мне отнеслись, словно я пьяница запойная? Хотя, все верно, я сама так сыграла, нечего сваливать на других.
И снова, в который раз я выглянула в приоткрытую щелку двери, прежде чем выйти наружу. Мне уже надоело так себя вести, но врожденное здравомыслие требовало осторожности. Пройдя по коридору, я остановилась около двери, разделяющей мою и Ольгину комнату, где сейчас лежал несчастный Мамонов. Интересно, кто здесь живет и почему обитатель сего места не вышел на плач Ольги? Неужели так крепко спал или решил не вмешиваться?
Не в силах совладать с обуявшим меня любопытством, я толкнула дверь, и она, на удивление, легко поддалась. Заглянув в комнату, я громко спросила: «Есть тут кто?», но никто мне не ответил. Поколебавшись немного, я зашла и притворила дверь за собой.
Несмотря на сумрак от задернутых занавесей, сразу было видно, что комната принадлежит одинокой женщине: вышитые крестом подушки заполнили высокую постель под гарусным покрывалом, пузатый комод украшала вязаная накидка, на полу валялась брошенная впопыхах перкалевая сорочка. Слабо пахло воском и ладаном.
В дальнем углу комнаты на прикроватном столике я увидела складной киот в золоченой раме. Перед ним теплилась лампадка. Около лампады стояла ладаница с ложечкой филигранной работы. Подойдя к киоту, я
Я давно заметила: по тому, чья икона стоит в домашнем киоте, можно судить о характере и склонности хозяина дома. Николая Чудотворца считают своим путешественники, охотники до перемены мест, Богородицу чтут всем сердцем матери, а целителя Пантелеймона — врачи и знахари. Какую же икону выбрала для себя хозяйка комнаты?
Подойдя к окну, я раздвинула немного занавеси и вернулась к столику, чтобы как следует все рассмотреть. Каково же было мое удивление, когда я поняла, что лицо на иконе не принадлежит ни одному православному святому. Смуглая кожа, светлые прозрачные глаза, непокорные кудри. На меня отрешенно глядел с иконы поэт Пушкин! Удивляясь про себя тому, что хозяйка комнаты решилась на такое «богохульство», я незамедлительно направилась к двери, но тут же остановилась на полпути. Дверь начала медленно приотворяться, и я, не помня себя, юркнула за плотные занавеси, успев в последний миг сомкнуть их вместе.
В комнату вошла Елена Глебовна Косарева, невзрачная женщина средних лет. Это она опекала и оберегала Ольгу Иловайскую на протяжении всего времени, что я находилась в этом доме. Приблизившись к киоту, она зачерпнула ложечкой ладан и добавила его в лампаду. Запах в комнате стал еще сильнее, у меня закружилась голова.
В дверь постучали. Косарева подошла и прислушалась, но не открыла. Стук раздался снова.
— Елена Глебовна, откройте, это я, Пурикордов.
— Войдите, — сказала она, отступая от двери.
Наблюдая сквозь небольшую прореху, чуть ниже уровня глаз, я заметила разительную перемену в облике Косаревой. На людях она выглядела приживалкой в чепце, богобоязненной ханжой, одна забота которой состояла в умении угодить хозяевам, а сейчас перед Пурикордовым стояла и пристально на него глядела нестарая еще женщина. Я замерла в ожидании, моля, чтобы на меня никто не обратил бы внимания. В носу чесалось, я мужественно сдерживала позывы чихнуть, не имея возможности пошевелиться.
— Прошу прощения, что помешал вашему уединению, любезнейшая Елена Глебовна, — начал скрипач цветисто и витиевато, по своему обыкновению, — но обстоятельства таковы, что мне необходимо расспросить вас кое о чем. Не будете возражать?
— Присаживайтесь, Александр Григорьевич, — сухо сказала Косарева. — С чем пожаловали?
— Прецептор вами недоволен, — покачал головой Пурикордов. — Он доложит великому приору о вашем упущении. Как вы могли допустить такое?
— А что прикажете делать? — в голосе Косаревой мне почудилось напряжение. — Я денно и нощно охраняла подопечную, наставляла ее на путь истинный, но она строптива и не желает подчиняться. Кто мог подумать, что ее отношения с Мамоновым зайдут столь далеко? Ей уже двадцать шесть лет, давно пора остепениться, но она и слышать ничего не хочет. Сколько раз я предлагала ей достойные кандидатуры из числа наших братьев — не желает и все тут! Вы думаете, я не говорила об этом с прецептором? Но он в Москве, великий приор — в столице, и помощи никакой. Вот вы заглянули, да, как оказалось, не в добрый час! А так все одной приходится хлопотать.