Дело в руках
Шрифт:
— А я хочу, чтобы все выпили за новую ажурницу — за Веру вот, которая первый настоящий платок связала, — и она кивает на паутинку, растянутую на пяльцах. — Так что в нашем полку прибыло, за это и выпьем по всей.
Слава эти воспринимаются с шумным одобрением:
— За новую ажурницу!
— За платок!
— Чтоб распушился сразу!
— Наоборот, чтоб долго не пушился!
— Дай бог не последний!
— Со способной ученицей тебя, тетя Лиза!
Вера смеется вместе со всеми, отмахивается: «Да ладно вам!» И в это же время она, видать по всему, очень довольна. Тетя Лиза тоже.
А
— Это чья же работа? Ее, что ли?
— Ну да. Веры вот, моей племянницы, — отвечает тетя Лиза.
— Племянницы? Это с какой же стороны?
— Да Ксеньина дочь.
— Ты погляди-ка! — изумляется он, всматривается в лицо Веры и уточняет: — Это ведь та самая белобрысенькая соплюшка, что мимо нас в школу бегала! И на вот тебе — баба настояща и платки уж вяжет. Ну-у, кума, время-то как летит, нам с тобой уж совсем, видать, мало жить осталось.
После здравицы в честь Веры и ее платка за столом становится совсем шумно. Заговорили все. Говорят, разделившись на маленькие группки по двое, по трое. А тетя Лиза опять приступает с расспросами к куму. Но он вдруг приостанавливает эти расспросы протестующим возгласом:
— Да что это, кума, все про нас да про нас! Расскажи, как ты-то живешь! Одна ли живешь?
— Одна. Вот девчат на квартиру взяла, чтоб веселее было. Да еще иногда один молодой человек живет здесь вот, в боковушке.
— А сын-то не при тебе?
— Да ну, сын, — в сердцах машет тетя Лиза. — Шатацца все. Все ездит. Сейчас где-то под Ленинградом. Я уж две паутинки ему услала — для ухажерок. Может, думаю, женится да осядет. Да куда там. Ну, не забыват, правда. Деньжонки нет-нет да пришлет. Недавно посылочку от него получила, а в ней кофта финска и две комбинации германски — прям загляденье, трогать их боязно. А на что они мне? — и она тяжко вздыхает. — Мне бы внучонка понянчить, вот бы в радость. Я эти комбинации одну Вере вот отдала, другую соседкиной дочери продала.
— Ну, он ездит, может, по хорошему делу?
— Да вроде плохого за ним ничего не примечалось. Только вот беспокоюсь, что шатушшый. И в кого такой?
— Ну ему вроде есть в кого: твой дядя Семен, отца твоего брат, таким был.
— Да уж сама грешу на дядю Семена.
И они начинают вспоминать про того беспокойного дядьку и про его наезды в поселок из дальних неведомых мест.
— Вот и этот так же, — возвращается тетя Лиза к своему наболевшему. — Все чего-то ищет. А чего искать? Надо жить как все люди. И с учебой так же было. В военное поступил — бросил. В институт поступил — опять бросил. В другой поступил. Я ему: чего же, говорю, Павлуша, в военном не стал учиться. Не люблю, говорит, казарму. А я: не всю жизнь, мол, казарма. Им, офицерам, квартиры вон хороши дают. Они, говорю, все в почете и при деньгах. Казармы-то, говорю, только на первых порах. А он свое: всю жизнь, говорит, казарма. У них, говорю, жены вон белы да гладки. Не люблю, говорит, гладких жен. И поговори с ним.
Сидящие рядом с тетей Лизой постепенно начинают прислушиваться к ее словам. Сначала Аня с мужем, потом Вера, потом и другие. И вот уж за столом утихомирились, смолкли. Теперь слышится лишь одна тети Лизина речь. Многие попервоначалу слушают просто из вежливости, но потом все как бы втягиваются и начинают следить со вниманием
— Вот с институтами и я тоже удивляюсь. Сейчас, говорят, только детям начальников легко поступать. Прытяжи, мол, нужны. Без них, дескать, и не суйся. А тут, матушки ты мои, без никаких прытяжей — поступил в один институт, поступил в другой.
«Прытяжи» — это, конечно, доморощенное тети Лизино изобретение на основе нерусского «протеже», как нельзя лучше выражающее суть самого понятия: «протянуть», «протащить», противу совести, против закона.
— В последний-то его приезд говорю ему: вот закончил, теперь специальность есть, работаешь, так нечего там по чужим городам мотаться, приезжай домой. Похоронишь, говорю, меня, тогда делай, чего хочешь. Да не здесь, говорю, хорони, не в городу, а в поселок наш отвези, где папаша с мамашей лежат, дедушки и бабушки. И завтра же, мол, туда поедем, я их могилки покажу. А он: ты это, говорит, мама, брось. Чего, говорю, брось? Да, говорит, про похороны. Ты, говорит, не умрешь. Да как же? Два века проживу, что ли? Когда-нибудь, мол, все одно умру. Нет, говорит, никогда не умрешь. И ни в какую, даже слушать не хочет.
Говорит все это тетя Лиза с укоризной, а муж Ани, глядя на нее, слегка улыбается и замечает:
— А он у вас, видать, юморист.
— Ну, да. Потом как-то сидели они вот здесь со школьным товарищем, ну выпивали, чуть ли не всю ночь проговорили. Я подсела к нему и опять за свое — поедем, мол, на родину. Там, говорю, на родительску пасху со всей области на дедовски могилы народ съезжается. А твои, мол, деды чем хуже? Примерно мой-то отец вон какой был. По первому округу оренбургского войска со своим конем призы брал. Конь-то у него был — ну прямо человек, только не говорил. Я хорошо помню. Отец, с ним всю германску войну прошел. Три Георгия получил. Он, отец-то, целый полк спас от гибели.
— Один — и целый полк? — переспрашивает изумленная Света.
— Один, — подтверждает тетя Лиза.
И она рассказывает очень завлекательную и совершенно невероятную историю о том, как ее отец, находясь в разведке, проник в заброшенный охотничий домик и подслушал разговор двух офицеров. Один из них — русский, правда, с немецкой фамилией — якобы, сторговался с неприятельским офицером и, получив много золота, обещал вывести русский полк под немецкие пулеметы. А потом отец тети Лизы, якобы, срубил тому офицеру голову шашкой прямо перед строем.
Не исключено, что подобные легенды до сих пор еще бродят и по другим опоясывающим Центральную Россию с юга и востока окраинам, в которых жил некогда сплошь служивый народ, чрезвычайно изобретательный на выдумки по части военных хитростей и геройства.
— Да и отец твой, — я это сыну все рассказываю, — на селе не из последних был.
Она вдруг опечаливается, вздыхает.
— Война его от меня забрала да так и не вернула. С первого дня взяла. Танкистом был, потому как взяли с трактора. На первых же месяцах и погиб где-то под Минском. А последнее письмо мы от него получили уж в конце лета. И так он в этом письме со всеми прощался — и со мной, и с сыном, и со всеми родными — прямо сердце рвало. Мы-то читали его прощальные слова, а его уж тогда и в живых не было. Ты, чай, знашь, кум, про это письмо, помнишь?