Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

Мягкова и верила и не верила своим ушам и глазам — такой поворот в ее несчастье ей показался неправдоподобным. Она было рванулась, чтобы опять упасть в ноги, но Глинка предупредил ее сурово:

— Ежели не образумишься и не станешь говорить дело, то ступай в Сибирь...

И Мягкова как-то сразу очнулась, протрезвела от несчастья, собралась с силами и мыслями, начала рассказывать:

— При Семеновском полку живу я со своим мужем ундер-офицером Мягковым в семейных казармах... Муж мой артикулу солдат обучает. Георгиевский кавалер... За отличие в Бородинском деле получил... А я хожу поденничать по разным домам... Детей-то трое — кормить, обувать, одевать надыть... И все мал мала меньше. Бог миловал, все к

хорошим людям попадала, и никто меня ни словом, ни делом не огорчал, не обижал... И платили за работу по-божецки... без обману... Но тут одна наша, тоже из ундер-офицерских жен, присоветовала мне наняться в услуженье к двум сестрицам-девицам. И та и другая с наружности на высоких знатных господ смахивают... Я так и приняла их обеих за знатных... С радостью нанялась к ним в услуги, думаю, уж знатные-то зря не обидят... Стала я жить, стала я им всей правдой служить... И вижу я, что обе эти девицы-сестры снимают две квартиры в разных околотках, поочередно меняются местожительством и каждый вечер меняют господ, кои приходят к ним для увеселения... Старшая с квартальным офицером крутит, младшая подметки рвет с судебным приставом Мыловым, а когда Мылову некогда или с другой бывает занят по другому адресу, его подменяет господин Валяев... Кто только не перебывал у этих девиц-сестриц: и квартальные, и семеновские, у которых своей семьи нету, и преображенские... И такие стали захаживать, что и меня норовят к греху склонить... Тут старшая-то мне и приказывает: «Ужо мой квартальный приведет с собой товарища, так что уж уважь все его желания...» У меня инда в глазах помутилось: как это я уважу, уж лучше я по миру пойду, а на такое не согласна! А она и не принялась к моим словам: «Женщины все так говорят, пока усы не увидят...» Вечером и приводит квартальный своего приятеля... Угощаться за стол приглашают... А я ни в какую... На том и постановила... А как стали приставать, я шубу за рукав — да и дай бог ноги.

Ну, поутру иду опять убираться в квартире после вчерашнего представления... Только я ногу через порог, а мне первое слово от старшой-то крали: «Воровка!» Будто я у них какие-то драгоценности унесла... У меня и тряпка из рук выпала... А старшая уж побежала в съезжий дом на меня с заявлением! А мне по моей темноте помочь некому. Без вины меня привиноватили, от мужа, от малых детей оторвали, начали морочить, волочить, а потом в тюрьму при управе бросили. А в той тюрьме гнилой смрад хуже, чем в здешней... И ни слезам моим, ни молитвам никакой веры нет...

— Приговор тебе объявили?

— Объявили: приговорили к наказанию плетьми и к ссылке в Сибирь.

— Где тебя судили?

— Не знаю, милый барин...

— Кто судил?

— В глазыньки ни одного судью не видела...

— В каких тюрьмах тебя держали?

— Спервоначалу при управе сидела... А уж оттоль через надворный суд в уголовную палату поволокли...

— Допрос тебе читали?

— Никто не читал.

— Где приговор объявляли?

— В тюрьме же.

— Кто объявлял?

— Какой-то письмоводитель. Он же и допрос брал.

— Расскажи, как он снимал с тебя допрос?

— Три раза принимался снимать. Сымет — даст свиданье с мужем. А на третий раз глаза все мне в карман глядят. После первого допроса разрешили моему мужу свидеться со мной. Второй раз допрашивал: один глаз письмоводительский за пером следит, а другой — мне в карман глядит, сколько я выну оттуда, а у меня в кармане пусто. Опять дали свидеться с мужем. В третий раз допрашивал, спьяна мне и сказывает: «Лезай по клетям да делись по третям и никогда вор не будешь... Понимать надо, ворона! Уж так и быть, наваляю я тебе за твою скупость...» Чего-то написал и в суд отослал.

Унтер-офицерская жена опять было всхлипнула, но Глинка остановил повелительным жестом ее готовые вот-вот прорваться рыдания.

— Успокойся.

О твоем деле я завтра же доложу генерал-губернатору.

Он круто повернулся и вышел из темницы.

Прежде чем покинуть здание тюрьмы, строго сказал сопровождавшему его старшему надзирателю:

— С Мягковой обращаться человечно, притеснений не чинить.

5

Как беззаботный резвый ребенок радуется новой интересной игрушке, так и Милорадович радовался подарку, преподнесенному ему Геттуном в связи с днем рождения. Это были массивные настольные часы из белого мрамора, на подставке и в фигурной золоченой оправе! Часы с полным основанием можно было назвать чудом изобретательства и человеческого мастерства: они были украшены тремя циферблатами с множеством золоченых стрелок, которые показывали: время, число, месяц, год... Но главное их чудо, которым так был восхищен Милорадович, заключалось в другом — у часов была своя маленькая золотая хозяйка, и обитала она вместе с двумя неотступными вооруженными телохранителями в верхней башенке над часами, за дверцей, украшенной множеством драгоценных камней.

Как только часы начинали бить, сверкающая украшениями башенка будто оживала, дверь открывалась, стоящие за дверью крохотные пажи, отлитые из золота, медленно поднимали золоченые мечи, чтобы дать дорогу золотой хозяйке — крошечной балерине, которая с грациозно подогнутой ножкой и по-лебединому плавно поднятой рукой делала полный поворот. Жилище ее сверкало алмазами и жемчугом. Затем пажи медленно опускали золотые мечи и теремок закрывался до очередного выхода забавной игрушечной артистки. Милорадович каждый раз приходил в восторг и не мог нарадоваться этой диковинке, изобретенной, очевидно, где-то в Швейцарии.

Подарок этот, прежде чем попасть на стол к генерал-губернатору, проделал длинный путь. Какой-то английский негоциант приобрел эти часы в Париже, оттуда он привез их в Петербург и с выгодой продал банкиру Перетцу-старшему, а тот за какую-то важную услугу недорого уступил их Геттуну. Геттун же, преследуя личные виды, сделал приятный сюрприз своему непосредственному начальнику, который взяток не брал ни в какой форме, но подарки не отвергал.

Как раз во время очередного выступления крошечной башенной танцовщицы вошел в кабинет Глинка, чтобы сделать очередной отчет о поездке по городским тюрьмам и другим местам заключения. Он имел при себе изрядно потертый кожаный портфель с хитроумно устроенным замочком — изобретение знаменитых павловских рукодельцев, — который, не знаючи секрета, никто не мог открыть и в сутки.

— Душа моя, душа моя! Сюда, сюда смотри! Самый продолжительный сеанс — двенадцать часов бьет! — обняв через плечо Глинку, Милорадович подвел его к часам. — Диво! У моей балерины-златоножки бенефис! — И, словно малолетний шалун, избалованный вниманием старших, он начал смешно и мило похваляться забавной дорогой игрушкой. — Ни у кого нет такой штуки! Единственная в своем роде, не подчиненная дирекции императорских театров! Скромница, как Семенова наша... На люди показывается только в сопровождении вот этих двух грозных кавалеров, не то что ученицы наши, за которыми от дверей театра и до общежития толпами валят кадеты...

Когда танцовщица удалилась в свою башенку, занялись делом.

— Докладывай, душа моя! Но покороче и о самом главном — мы хотим с Брянским нынче пораньше отправиться на охоту. Как там у нас в темницах?

— В темницах, Михайла Андреевич, темно и душно, — начал доклад Глинка. — Старик Юшков отдал богу душу в заключении... Его сноха еле жива... Старика фактически убили — он не вынес бесчестия, позора, унижения... Для всякого честного человека в таком состоянии единственной спасительницей является смерть...