Дело всей России
Шрифт:
Исполинские невидимые молоты продолжали осаживать лед на Неве.
4
Военный губернатор Милорадович вчера весь вечер вместе с артистами Брянским и Каратыгиным провел в обществе танцовщиц и нынче, приехав в канцелярию, все еще пребывал во власти приятных настроений. Дела не лезли в голову, мысли губернатора витали где-то за пределами канцелярии. Он поочередно вызывал к себе с докладами Геттуна, Глинку, послушал, но не сделал никаких распоряжений. Послал
Дежурный отправился на квартиру к артисту, а Милорадович завалился на свой любимый диван в кабинете, лежал, глядел в потолок, мечтал, и его мечтания, должно быть, были так приятны, что на лицо его часто набегала блаженная улыбка.
Брянский не заставил долго ждать себя. Он всегда с охотой и проворно отзывался на приглашение генерал-губернатора. Отзывался без раболепия, не как холуй и угодник, а как друг, потому что уважал Милорадовича и питал к нему самые нежные чувства. Они были запросто друг с другом и никогда не чинились один перед другим:
— Чем могу служить, Миша? — спросил шумно вошедший Брянский. — Душой? Талантом? Честью? Деньгами, которых у меня никогда не водится?..
— У меня, Яша, думаешь, они водятся? Весь пребываю в долгах. Не умею водить дружбу с деньгами... Сколько государь ни жалует, все сквозь мои дырявые карманы проваливается... Такой уж мундир сшил мне Яуцхи.... Сядь рядком да обними меня своей могучей ручищей...
Брянский сел на диван и обнял Милорадовича.
— А теперь я тебя обниму! И поцелую в обе щеки!
Милорадович расцеловал артиста и признался:
— Ничего в башку не лезет... Ах, и хороша же была вчера несравненная Катенька! Я вот тебя зачем позвал... Душа тоскует... хочется чего-нибудь прекрасного, совершенного! Побалуй меня державинскими чудо-одами, которые вчера так прекрасно ты читал! Сначала оду собачью хочу послушать! Затем — предупреждение обер-попу Державину, а потом предупреждение всем монархам и рабовладельцам! Напитав душу, поедем утолять чрево — пить «Клико» к Колосовой! Согласен?
Брянский был превосходный чтец, державинские стихи он читал с большим подъемом и проникновением в их философскую сущность. Он начал с шуточной оды:
«Милорду, моему пуделю». — Тебя, Милорд! воспеть хочу; Ты графской славной сын породы...Каждая строфа оды сверкала могучим державинским гением и самобытным остроумием. Милорадович при каждой встрече с истинной поэзией становился непосредственным, как ребенок. Он от всей души хохотал после каждого громкозвучного четверостишия, навсе лады превознося их неповторимого творца.
О славный, редкий пудель мой, Кобель великий, хан собачий...Ода звучала стройно, свежо, забавно, воображение в ней окрылено было точностью наблюдений, а наблюдение написано рукой великого мастера. Милорадович умел понимать искусство.
— Кабы мне бог даровал такой талантище, то все бы ленты и ордена, не задумываясь, с радостью отдал вот за одну такую штуку! — восторгался Милорадович. — Ну и Державин! Ну и человечище! Рвани, Яша, еще раз «Привратнику». Я ее давно наизусть знаю, но хочу услышать в твоем бесподобном исполнении! Нет ничего целебнее для души моей, как честные стихи...
Но тот Державин — поп, не я: На мне парик — на нем скуфья. Он обер-поп; я ктитор муз, Иль днесь пресвитер их зовусь...После чтения, продолжавшегося часа два, Милорадович просветлел душой, которая и без того редко бывала мрачной.
— Сейчас, Яша, поедем, но сначала отдам несколько распоряжений.
Он велел дежурному офицеру пригласить Глинку и в присутствии Брянского, которого считал своим человеком, стал давать распоряжения чиновнику для особых поручений:
— Унтер-офицерскую жену Мягкову, как воровку, суд приговорил к наказанию плетьми и ссылке в Сибирь. Геттун говорит, что суд проведен с соблюдением всех формальностей, воровка полностью призналась, но я хочу, чтобы вы побывали в тюрьме и посмотрели, как она содержится перед отправкой в Сибирь. И еще вам поручение: отставной солдат Крюков, обвиненный в хищении, приговорен к наказанию плетьми и ссылке в Сибирь, но обстоятельства дела таковы, что заставляют меня назначить новое следствие, провести которое я поручаю вам. Судьба солдата стоит того, чтобы о ней позаботиться. И третье дело: о проделках сутяги некоего Михайлова, который с помощью третьего департамента регистрата посадил в тюрьму мещанина Юшкова, жену его и семидесятилетнего родителя. Проверьте, душа моя, и доложите мне.
— Михайла Андреевич, о деле несчастного мещанина Юшкова я могу доложить вам сейчас, поскольку это дело мною уже исследовано, — отвечал Глинка. — Известный всей столице проходимец и сутяга Михайлов, человек без чести и совести, нравственно павший, вопреки всем законам презрев сострадание к ближнему, подкупил третий департамент регистрата и с его помощью заточил в темницу неповинного мещанина Юшкова, жену его и преклонных лет старца — отца несчастного узника.
— Если это так, то я приказываю немедленно освободить старика и жену Юшковых, а дело самого Юшкова исследовать со всей тщательностью. Сейчас же отправляйтесь, душа моя! Сейчас же! Но почему у нас так часто свершается вопиющее неправосудие?! Куда и за чем смотрит наш магистрат? Не понимаю...
— Магистрату и в его лице вопиющему неправосудию покровительствует Геттун...
— Как Геттун? Какой Геттун? Наш?
— Да, управляющий делами вашей канцелярии, — твердо сказал Глинка.
— Не может того быть, душа моя! — возразил Милорадович. — Геттун мне дан самим богом! И я уверен, что Геттун сам является ярым противником всякого незаслуженного бесчестия граждан!
— Если бы это было так, Михайла Андреевич... А я убежден, что в незаслуженном бесчестии Юшковых Геттун повинен не менее сутяги Михайлова, — не уступал Глинка.