Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

Милорадович сделал странное движение губами и начал дергать усики. Лицо его утратило недавнюю детскую беззаботность.

— Жену Юшкова приказал освободить?

— Приказал... Но она просит не выбрасывать ее из тюрьмы в таком беспомощном виде, ссылаясь на то, что семья теперь разрушена, родных у нее в городе нет, ухаживать за ней некому, и, придя домой, она может умереть с голоду.

— Не позволю нашим туполобым судьям издеваться над неповинным человеком, — вдруг загорелся решимостью Милорадович. — Не позволю! Завтра же взять Юшкову из тюрьмы и, пока не освобожден ее муж, пока идет над ним следствие, поместить, хворую,

в богадельню, и приставить к ней бабу, чтобы ухаживала... Вот сто рублей моих личных на прокормление и оплату ухода за Юшковой, отдашь, кому нужно, только не отдавай в руки жуликов и мерзавцев тюремных... — И Милорадович вынул из кошелька несколько беленьких ассигнаций. — Я добьюсь освобождения мещанина Юшкова.

Глинка был вполне удовлетворен такой распорядительностью генерал-губернатора. Далее он повел речь о деле унтер-офицерской жены Мягковой.

— Дико было слышать, Михайла Андреевич, от несчастной женщины, супруги семеновца, как допрашивали, как судили ее в надворном суде... Наш надворный суд превзошел сам себя: нигде Мягковой не читали допроса, никуда ее налицо не приводили, вершили не суд, а дикую татарскую расправу за глаза...

— И к чему присудили?

— К наказанию плетьми и ссылке в Сибирь.

— Не давать сечь плетьми! — воскликнул Милорадович.

— Уже высекли... У нас знают, с чем спешить. Высекли и опять бросили в заточение. Письмоводители — позор всей России, они почти всегда пьяны, помышляют только о наживе, о грабеже. Снимали допросы с неграмотной женщины наедине и писали, что хотели. А так как Мягкова ничем не одарила их, то ее решили погубить без всякой к тому вины.

— Ужасно... Ужасно... Скоро ли будет положен предел таким безобразиям? — не на шутку возмутился Милорадович. — Ты воспламенил мое чувствительное сердце, я верю твоему каждому слову, потому что хорошо знаю тебя, я целиком принимаю сторону Мягковой... Я не посчитаюсь ни с каким оскорбленным честолюбием и злобой обиженных нашим вмешательством судей. Пускай они истощат против меня все свои бесплодные усилия, но я не отступлюсь от своего слова! Ни за что! Я, если надо будет, сделаю представление государю о Мягковой, но добьюсь ее прощения!..

— Михайла Андреевич, она не совершила никакого преступления и нуждается не в прощении, а в восстановлении ее доброго имени, — уточнил Глинка. — Ее надо скорее вернуть к семье, к малолетним детям, что вынуждены побираться...

— Тем паче приложу все усилия! — воскликнул Милорадович. — Семеновский полк — родное детище государя. Он свои личные денежки не жалел на строительство казарм для солдат и флигелей для господ офицеров, и он никому не позволит чернить его любимый полк.

Еще раз отворилась сверкающая самоцветами дверца над часами, еще раз показалась золотая затворница, хранимая молчаливыми пажами. Милорадович снова сделался на минуту мальчишески беззаботным.

— Кстати, душа моя, в последнее время ко мне повадились купцы, будто кто их приворожил к моей канцелярии. Ходят партиями, вчера подкараулили у подъезда, когда садился в карету, всунули жалобу мне «в собственные руки». — Милорадович вынул из стола бумагу. — Вот тут упоминается наш правитель дел яко сообщник городского головы Жукова... Ради установления истины я решил поручить тебе не спеша заняться этим расследованием. Наперед лишь могу одно сказать: зря купцы возводят поклеп на Геттуна, не может Геттун того сделать, что

они о нем пишут... Кто-то им шибко наврал, а они и поверили или же сами выдумали... Ежели будешь к себе вызывать, то не кричи на них: купцы народ робкий по полной бесправности своей, а обойтись без них нельзя... Ты уж сделай так, чтобы они не наводили тень на мою канцелярию и на приближенных ко мне лиц...

Глинка почувствовал, как у него вдруг зажгло губы, словно после крапивного ожога. Генерал-губернатор поступил именно так, как и было замышлено.

— Я никогда бы не взял на себя труд по разбору жалобы, связанной с одним из моих сослуживцев, — ответил он равнодушно. — Однако честь учреждения, в котором я служу, для меня всегда дорога, как личная моя честь, поэтому я принимаю ваше поручение и приложу все усилия к тому, чтобы ни в чем не отступить от истины и вместе с тем оборонить от несправедливых нареканий или обвинений наше учреждение и его сотрудников...

— В чем угодно можно упрекнуть Геттуна, только не в том, что приписывают ему купцы, — заверил Милорадович. — А теперь, Федор Николаевич, отвези-ка в министерство внутренних дел фон Фоку вот этот пакет. В нем сводка о волнениях фабрично-заводских людей за последние шесть-семь лет. — Генерал-губернатор подал Глинке запечатанный пакет. — Сравнение по годам показывает, что волнения на заводах и фабриках особенно угрожающе возросли за последнее пятилетие... Не знаю, как по другим губерниям, но наша, Петербургская, и в этом прискорбном начинании не отстает...

— Кто составлял сводку?

— Самый точный человек — Геттун с помощью титулярного советника Перетца... Я им верю...

Глинка взял пакет и отправился в министерство внутренних дел.

Отдохнув часок-другой на диване, Милорадович собственноручно написал письмо одной дворянской вдове — жене ротмистра, служившего под его началом и умершего от ран в сражении под Кульмом, о том, что девочка — дочка ротмистра — будет принята в школу танцовщиц на полное казенное обеспечение. Затем послал дежурного за Геттуном.

— Глинка объехал тюрьмы и представил отменный доклад, — сказал Милорадович вошедшему Геттуну. — Унтер-офицерскую жену Мягкову надо немедленно выпустить, пока об этом безобразии не доложили государю... Он будет возмущен, если узнает, что унтер-офицерских жен из его любимого полка таскают по судам и морят в тюрьмах, как уличных последних девок... Тут и слепому видно, что Мягкова оклеветана развратными сестрицами, которые обслуживали некоторых полицейских и судебных чинов... Прояви свойственное тебе рвение и покажи, что мы человеколюбцы не на словах, а на деле! Пускай знают, что наше чувствительное сердце отзывчиво на каждую человеческую боль...

Генерал-губернатор не собирался «пускать ракеты» перед стоящим навытяжку подчиненным. Он говорил в свойственной ему манере: витиевато, громко, местами с гражданским пафосом той допустимой степени, которая не может быть поставлена в вину ни сенатору, ни губернатору. Геттун слушал генерал-губернатора, боясь шевельнуть пальцем. Он всегда принимал эту полюбившуюся ему позу намертво застывшего, чтобы тем самым показать свое благоговение перед начальником, умеющим ценить и замечать почтительное к себе отношение. При таком окостенении у Геттуна сузились и без того узкие плечи, а длинная шея вытянулась еще больше. Лицо подалось вперед, будто кто, ухватив его за нижнюю челюсть, тянул на себя.