Дело всей России
Шрифт:
— Вспомнили все ж таки своего бывшего дядьку и великие князья, и сам благословенный, — засмеялась Екатерина Муравьева. — Ну что ж, придется запасаться масками...
Иван Матвеевич, держа в руке пригласительный билет, стал рассказывать обступившей его молодежи о том, как он был с детства записан, по обычаям того времени, в Измайловский полк, как учился в немецком пансионе, как начинал свое служебное поприще в Петербурге под началом генерала Брюса, затем — в Коллегии иностранных дел, как одно время заведовал каналом в Шлиссельбурге...
— Жизнь текла размеренно-ровно, скучная и малоинтересная служба не сулила ничего волнующего, — говорил Иван Матвеевич. — И вдруг все изменилось. В 1792 году призывают меня ко двору
— Возможно, государь снова задумывает возвратить на государственную службу достойных и хорошо показавших себя людей, — вновь обретая радужное настроение, сказал Якушкин.
— И Державин в своем письме высказывает такие же надежды, — согласился Иван Матвеевич. — Ну что ж, поживем — увидим. Не будем самообольщаться, но и горевать подождем. Надо слугу за новыми лаковыми башмаками посылать к сапожнику. Или лучше в сапогах? Что во дворце в моде? — обратился он к молодежи.
— Государь предпочитает узкие белые панталоны и высокие черные сапоги с кисточкой и тупыми фигурными носками, — отвечал Трубецкой.
Приглашение на бал как будто опровергало встревожившие Ивана Матвеевича слухи об охлаждении к нему государя.
5
Матвей Иванович приехал на бал во дворец вместе с двумя старшими сыновьями. Пригласительные билеты для них раздобыла энергичная Екатерина Муравьева через свою давнишнюю подругу княгиню Мадатову. Приглашенные съезжались дружно, площадь перед дворцом была запружена каретами и дрожками. Дворцовые лакеи и камердинеры носились по коридорам и лестницам, зажигали свечи в настенных светильниках и люстрах. Хрусталь гранением своим множил огни, создавая праздничный блеск.
На парадной, белого мрамора, лестнице, покрытой ковровой дорожкой, догнал Муравьевых-Апостолов генерал-адъютант Потемкин. Он поздравил Ивана Матвеевича с приездом в столицу и счел своим долгом поблагодарить отца за сыновей, снискавших не только уважение, но и любовь к себе всего Семеновского полка. Иван Матвеевич до того был растроган этой приятной отцовскому сердцу похвалой, что не нашел и слов для ответа. Крепко пожимая руку молодцеватого генерал-адъютанта, проговорил:
— Рад... Весьма польщен... Нет выше награды для отца — дети, готовые все отдать... на благо любезного отечества... Льстить не умею... Но скажу: каков начальник, таковы и его подчиненные!
Потемкин взял по-дружески под руку Ивана Матвеевича, и так они вошли в блещущий огнями зал. Вдоль стен толпились приглашенные. Многие из придворной знати приехали целыми семьями. Здесь все перемешалось: мундиры и фраки, башмаки и сапоги со шпорами и подшпорниками, молодые и старые, герои Бородина и придворные шаркуны, французский язык с русским, благородство с подлостью, красота и совершенство с уродством и безвкусицей.
Муравьевы-Апостолы там и сям видели знакомых. Многие из знатных персон спешили поздороваться с Иваном Матвеевичем, давно известным своими трудами всей образованной столице. Его хорошо знали как члена Российской академии, члена Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Первым к нему подошел сенатор и президент Академии художеств Оленин и сразу пустился рассказывать веселые анекдоты о своем помощнике Лабзине. Затем пожали руку Ивану Матвеевичу вместе подошедшие историограф и поэт Карамзин и граф Строганов. В салонах у этих людей Иван Матвеевич
Зал был наполнен щеголями и модницами всех возрастов. Однако музыка еще не гремела, ожидали появления царской семьи. Все часто обращали взоры к высоким дверям, ведущим во внутренние покои.
Иван Матвеевич начал было рассказывать о необыкновенном мужике, что сам себе отрубил руку, не желая попасть в услужение неприятелю, но тут высокие двери открылись, и в залу вошел великий князь Николай Павлович. Солдатски-четкий шаг, гвардейский рост и подчеркнутая стройность делали его картинно красивым, и дамы не сводили с него глаз. Продолговатое чистое лицо великого князя выглядело на редкость свежим — чувствовалось, что он отличается завидным здоровьем. Его широкая грудь дышала ровно и спокойно; быстрый, проницательный взгляд холодных, строгих глаз таил в себе неизъяснимую привлекательность — глаза как бы сами говорили, что строгость является от рождения неотъемлемым, постоянным свойством его натуры. Высокий, открытый, слегка покатый лоб и характерный римский нос, небольшой рот, плотная складка не слишком пухлых губ, энергичный подбородок выдавали породистость. В жестах и движениях — легких, свободных, ловких — не замечалось и тени надменности, чопорности, стремления показаться важным, выше всех стоящим; он был прост и естествен — ни нарочитой медлительности, ни наигранной торопливости; он повсюду и при разных обстоятельствах оставался самим собой, и это качество заставляло многих, отнюдь не шаркунов и льстецов, почтительно относиться к его державной строгости.
Великосветские львицы благоговели и таяли перед ним. На всех балах, маскарадах, гуляниях, раутах, фейерверках, скачках, смотрах, парадах, учениях, на богослужениях в придворной церкви, в театре, — словом, всюду, где бы он ни появлялся, — внимание и взор дам были отданы ему. И не как великому князю, а как красивому, сильному мужчине, который, по общему признанию аристократок — ценителей мужской красоты, своими физическими совершенствами превосходил всех прочих офицеров гвардии и армии.
Он обладал звонким, сильным и приятным, близким к тенору, голосом, натренированным на смотрах и маршировках, когда приходится часто и много кричать на нерадивых и тупых командиров. А уж прикрикнуть он любил и умел и знал, как одним словом сразить любого, кто ему не приглянулся или провинился перед ним. В спокойном состоянии речь его лилась размеренно, ровно, но при малейшем раздражении или обиде он начинал частить, переходил на скороговорку.
Он взял под руку только что вошедшего в залу грузного генерала Васильчикова и пошел с ним вдоль зала, что-то рассказывая и рубя ладонью воздух перед собой. Васильчиков лишь кивал головой в знак согласия. Минут через пять он покинул Васильчикова и в ответ на поклон Потемкина и Муравьева-Апостола подошел к ним. Поздоровался со всеми за руку, обменялся несколькими ничего не значащими словами и вдруг, по излюбленной привычке, взял Ивана Матвеевича за пуговицу фрака и, крутя ее, словно хотел оторвать вместе с сукном, стал ему выговаривать, на что едва ли имел право:
— Вы были посланы его величеством как наш посланник следить за всяким шагом Наполеона, но вы плохо оправдали возложенные на вас государем надежды... Ваша беспечность и ошибки обошлись России слишком дорого...
Это было сказано без всяких доказательств и к тому же в присутствии сыновей; всей семье было нанесено жесточайшее оскорбление. Иван Матвеевич, редко терявшийся в самых хитроумных дипломатических схватках, сейчас не знал, чем и как защитить свою и сыновей своих честь. Со лба его градом покатился холодный пот, будто с ним случился удар. Матвей стиснул кулаки и окостенел. Сергей на холодный, взыскательный взгляд великого князя отвечал взглядом еще более холодным и взыскательным. А Николай Павлович, продолжая выкручивать пуговку на чужом фраке, довершил удар: