Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

— Проиграв Наполеону дипломатическую битву, вы решили обстрелять его из-за спины армии из разнокалиберных пушек «Сына отечества». Читал. Не умеете ни наводить, ни стрелять...

Сергей сжал в комок белую перчатку, чтобы бросить се к ногам Николая Павловича и тем самым поднять неслыханный скандал, каким явился бы вызов на дуэль великого князя на глазах у всего общества.

Отец, не помня себя от обиды и возмущения, все же успел схватить пылкого сына за руку. И тут вмешался генерал-адъютант Потемкин:

— Ваше высочество, ваши замечания лучше всего изложить на очередном заседании Добровольного общества любителей словесности, а не в этом зале, где хозяевами должен соблюдаться

долг гостеприимства. Все мы — ваши гости. К тому же этот разговор ведется в тонах неприличных и в присутствии лучших офицеров моего полка, ратные подвиги которого отмечены Георгиевскими знаменами. Под этими знаменами отлично служат два сына Ивана Матвеевича. Они перед вами...

Николай Павлович перевел ледяной взгляд на Потемкина, ничего ему не ответил, но пуговицы из руки не выпустил и продолжал:

— Обстреливая Наполеона пыжами, вы, однако, ударили картечами по своим соотечественникам... Вы — Муравьев-Апостол, русский дипломат, сочинитель, именующий себя патриотом...

— Ваше высочество, я вынужден потребовать от вас доказательств, — с трудом сдерживая себя от слов и выражений более резких, почти в исступлении заговорил Иван Матвеевич. — Вы повторяете измышления гнусной клеветы моих завистников...

— Вы всех наших соотечественников назвали рабами... Кому в угоду вы это делаете? — повысил голос до державного звучания Николай Павлович.

— Я в моих «Письмах», ваше высочество, говорил о нашем русском народе совершенно противоположное! Совершенно! Я говорил и говорить не устану: народ, наделенный драгоценнейшими дарами природы, наиспособнейший ко всем успехам ума, с сильною душою, с пылким воображением... И мне кажется диковинным, чудовищным такое небрежение нами ко всему русскому. Меня возмущает до глубин души рабское пристрастие русских ко всему иноземному. И в этом смысле среди русских действительно много рабов! А рабство и истинное просвещение несовместимы. Раб забывает всякое самолюбие. Раб забывает национальную гордость. Раб не может усмотреть теснейшие связи между национальной гордостью и языком, на котором мы говорим. Мы предпочли плохой французский язык родному. Заимствование языка неизбежно приводит к заимствованию чужих мыслей, а нам нужны собственные мысли, а не занятые. При употреблении родного языка составился бы язык раз мышления и умствования, то есть язык книжный, которого у нас до сих пор еще нет, да и быть не может...

— Почему же?

— Потому что сколько бы академии ни потели над словарями и грамматиками, проза чистая, логическая не составится, доколе она сперва не обживется в обществах, образованных вежливостью и просвещением. Язык разговорный к языку книжному относится так же, как рисование к живописи, — повторял Иван Матвеевич свои мысли из «Писем». — Не будет первого, не будет никогда и последнего. Вес и значение словам дает употребление, а не определение академиков... Все эти толстые словари я называю арсеналами, хранилищами древних и новых оружий, развешанных по стенам и систематизированных. С первого взгляда сие хранилище кажется сокровищем необъятным. Но попробуй вооружиться этими сокровищами! Не знаешь, за что и как приняться, потому что оружие знакомо тебе только по одной надписи, а по ручному употреблению оно не опробовано никем...

Иван Матвеевич резко отшатнулся так, что пуговица чуть не осталась в руках у великого князя.

Николай Павлович слегка кивнул головой и пошел прочь.

Матвей было рванулся следом, но его придержал за руку генерал-адъютант Потемкин:

— Матвей, опомнись! Я вижу, что ты намереваешься сделать... Не здесь... И не сегодня... И ты, Сергей, тоже... Для меня суждения сего недоучки

решительно не имеют никакой цены. И государь никогда не пользуется его оценками и суждениями. И в том для всех нас большое счастье. Я уверен, что государь не разделяет сумасбродных мыслей своего неотесанного братца...

Оленин, набравший в рот воды, во время схватки великого князя с автором «Писем» сгорал от стыда за царского брата.

У Ивана Матвеевича шла кругом голова, ему хотелось скорее покинуть бал, но Потемкин с Олениным уговорили его не делать этого — демонстративный отъезд из дворца до появления государя истолкуют превратно, и одно несчастье потянет за собою другое. Муравьевы-Апостолы остались.

Грянула духовая музыка. Двери медленно растворились на обе стороны, появились царь в вечернем фраке и царица Елизавета в бальном платье из шелковой кисеи. На плечах у нее был газовый шарф. Царь, высокого роста и пропорционально тучный, поддерживал царицу под локоток. За ними, шагах в трех сзади, шла чопорная старая царица Мария Федоровна. На ней было длинное вечернее платье янтарного цвета со светло-синей отделкой и с коротким рукавом буфами. Поверх него на ней было еще распашное платье без рукавов, оно стлалось длинным шлейфом. Края лифа окаймлены широким белым рюшем, образующим воротник «Мария Стюарт». Голову увенчивала голубая шляпка с узкими полями, руки до локтей обтягивали белые перчатки, также обшитые рюшем. По одну руку от царицы шла княгиня Анна Павловна, по другую — великий князь Константин Павлович. О нем говорили, что он строгостью хочет перещеголять брата Николая, но, как и Николай, часто не отличает строгость от грубости.

Старая царица улыбалась, но лицо ее от этого не становилось добрей и привлекательней. Сзади нее шел личный секретарь Хилков со своей невзрачной и ничем не приметной женой.

Царь станцевал контрданс и к концу танца почувствовал одышку, чего за собой раньше не замечал. Потирая раскрасневшуюся плешь и вспотевшее лицо надушенным платком, он думал о том, как бы поскорее и поприличнее удалиться отсюда, где сотни глаз наблюдали за каждым его вольным или невольным движением. Это чрезмерное внимание когда-то его радовало, приносило неизъяснимое наслаждение, а теперь оно тяготило, раздражало, лишало возможности настоящего отдыха. Оно заставляло постоянно помнить, кто ты есть и какие тяготы возложены на тебя твоим исключительным положением. Начинало сказываться перенасыщение почестями и восхвалениями.

Царь поднес к близоруким глазам лорнет в золотой оправе, обвел рассеянным взглядом танцующих, разговаривающих, наблюдающих за молодыми парами, мчащимися в бурной мазурке. Сергею Муравьеву-Апостолу показалось, что царь сквозь лорнет посмотрел именно на его отца и задержал свое внимание на нем дольше, чем на ком-либо другом.

— Отец, я сейчас дерзну подойти к государю и скажу ему о всей бестактности великого князя, с тем чтобы государь понудил его извиниться перед тобой, — пылко сказал Сергей. — Я не могу считать исчерпанным твое объяснение с грубияном...

— Иди, Сергей! И я вместе с тобой! — вызвался Матвей.

— Прошу не делать этого... — воспротивился отец.

— Все, что касается чести нашего отца, не может быть для нас безразлично! — настаивал Сергей. — Оскорбив тебя, он оскорбил и нас...

— Сергей, образумься...

Но Сергей, держась ближе к толпящимся вдоль стены, чтобы не затеряться среди крутящихся в танце, уже пробивался в тот конец длинной залы, где среди свитских генерал-адъютантов и их жен стояли царь и царица. За Сергеем последовал его брат Матвей. Иван Матвеевич вынужден был ринуться за сыновьями, чтобы помешать им исполнить опасный замысел.