Дело всей России
Шрифт:
Эскадроны еще раз развернулись и проследовали в свои квартиры мимо стоящих на коленях побежденных чугуевцев.
Колени, вдавленные в жесткий, усеянный мелкими камешками грунт плаца, онемели. Стояние превратилось в наказание. Аракчеев не был уверен в искренности их раскаяния. Но вот наконец он подъехал к арестантам, чтобы сделать внушение:
— За битого двух небитых дают! Теперь будете знать, как впредь бунтоваться. Завтра я отдаю приказ, в коем означу весь распорядок ежедневной службы. За порядком буду надзирать сам. Везде стану бывать лично. Малейшее нарушение или отступление от установленного порядка будет караться как буйство и преступление. Прощаю! По домам!
Прощенные
13
В Каменноостровском дворце в секретарской ожидали приема граф Нессельроде, Вилламов, князь Александр Голицын, граф Гурьев и статс-секретарь Николай Николаевич Муравьев.
Министр финансов и министр просвещения и духовных дел на французском обсуждали английскую систему кредитования и походя бранили знаменитого московского архитектора Витберга за его якобы расточительность в расходовании казны, отпущенной государем на возведение храма Спасителя. Вилламов и Нессельроде коротали время, рассказывая анекдоты об известнейшем генерале Ермолове. Статс-секретарь никак не мог пристроиться к беседующим и потому бродил по секретарской с места на место, прислушиваясь к разговорам министров.
Прием нынче шел крайне вяло. Царь после обеда появился в своем кабинете с большим опозданием, долго никого не приглашал. Потом позвал к себе генерал-губернатора Милорадовича и засиделся с ним.
Граф Гурьев, не стерпев, тихонько сказал князю Голицыну:
— Сколько парадных панталон протер я вот об этот алый бархат...
— Бог терпел и нам велел, — умильно улыбнулся незлобивый князь Голицын, облаченный, как всегда, в любимый свой серый фрак, за который и прозван был «серым мужичком». — Да ведь кто не заслушается нашего губернатора, соловья Боярда... Умеет пускать ракеты...
— Сиятельнейший граф Аракчеев своим примером, должно быть, повлиял на сиятельнейшего графа Милорадовича, — едко заметил Нессельроде, утомленный ожиданием.
— Что вы желали сказать этим сравнением? — прилепился Николай Муравьев.
— То, что некоторые из наших сиятельных графов засияли бы еще ярче, ежели бы они уважали не только самих себя, — резковато ответил Нессельроде.
С малиновым замшевым портфелем в руке и в парадном мундире при ленте через плечо появился еще один граф — Виктор Кочубей.
Статс-секретарь Муравьев, увидев его и взвесив свои возможности, пришел к мрачному заключению: «В этой компании я могу оказаться последним».
— Сам или приглашен? — спросил Вилламов графа Кочубея.
— Приглашен нарочным, присланным его величеством, — отвечал Кочубей к общему огорчению всех ожидающих.
Один за другим вошли великие князья Николай и Михаил, оба в гвардейских мундирах. У них не было никакого дела, и они не собирались на прием к царю, а зашли сюда просто поболтать, посплетничать вместе с генералами и министрами. Секретарская для великих князей давно стала излюбленным местом пустого времяпрепровождения. Впрочем, великий князь Николай с некоторых пор и на секретарскую комнату посматривал как на маленький плац или манеж. Прислушивался, оценивал, проникался доверием к одним и недоверием к другим. Ни один из ожидавших, за исключением статс-секретаря Муравьева, не сделал раболепного жеста или движения перед великими князьями. Да и они в секретарской держались запросто, чуть ли не компанейски со всеми, кто был вхож сюда. Князь Голицын похвалил загар на лице Николая, а Николай, не без сокровенного
— Дал я ему денег на новый картуз. А он их пропил. И купил себе какой-то старенький картузишко. Приложил руку к рваному картузу: «Вот купил!» — «Вижу, вижу, что водку пил...»
Кто-то высказал мысль, что уже давно никто в Петербурге и даже в самом дворце не знает, где же находится Аракчеев.
— В Грузине украшениями дворца занимается, — сказал граф Гурьев. — Де Дюр, говорят, изготовил для него такую бронзовую люстру, что диву дашься...
— Нет, говорят, он не в Грузине, а где-то в другом месте, — неуверенно заметил князь Голицын.
Дверь распахнулась. Из рабочего кабинета вышли царь и сияющий Милорадович. Уже этот один вид его говорил о том, что он занимал царя рассказыванием анекдотов и небылиц. Особенно царь любил слушать его рассказы о женщинах. И лицо царя нынче светилось такой обворожительной и всех греющей улыбкой. Это было хорошим предзнаменованием для ожидающих приема.
Царь обошел всю секретарскую, с каждым поздоровался за руку. Статс-секретарь Муравьев оказался в последнем ряду. Царь, поглядев на его вместительный портфель с бумагами, дружески взял его под руку и повел в свой кабинет.
Министры, генералы, сенаторы, члены Государственного совета молча обменялись удивленными взглядами, но никто не посмел улыбнуться.
Нессельроде, скуки ради, предложил Вилламову поиграть на щелчки. Проходивший мимо него великий князь Михаил снисходительно, будто взрослый шалуну, погрозил Нессельроде пальцем и кивнул на высокую черную дверь, из которой в любую минуту мог выйти тот, кто взыскивает строго за всякую, даже безобидную, игру.
Статс-секретарь Николай Муравьев был в курсе тайны царя и Аракчеева по делу о подавлении бунта в Чугуеве.
— Получил ли ты мой пакет с донесениями ко мне от сиятельнейшего графа? — спросил царь Муравьева.
— Получил и имею его при себе... Читаю и перечитываю донесения сиятельнейшего графа с истинным наслаждением, — сказал статс-секретарь.
— Я тоже... Я много бумаг ежедневно посылаю моему другу Алексею Андреевичу и много бумаг получаю от него... Какой прекрасной души этот чудесный человек, — с чувством проговорил царь.
Затем он, подставив ближе тугое ухо к собеседнику, выслушал все принесенные статс-секретарем дела, принял бумаги, назначенные к высочайшему рассмотрению или препровождению по назначению, и опять, с явным желанием продолжить приятную ему беседу, повел речь об Аракчееве и его безупречной многолетней службе.
— Труды его сиятельства почитаются мною превыше наград и отличий, — сказал Александр.
— Не только любящие его, не только имеющие надобность в нем, но и нелюбящие, ваше величество, дают цену сию деяниям и ангельской душе его, — подлаживался статс-секретарь под настроение царя, зная, что он всякую похвалу его другу воспринимает как похвалу самому себе.
— Я не устаю возносить молитвы всевышнему за то, что он даровал мне такого вернейшего друга, — продолжал царь, явно испытывая удовольствие от рассуждений об Аракчееве. — Вернейший... И чуть ли не единственный... Этот мне не изменит ни на этом, ни на том свете. Никогда. И какими добродетельными христианскими чувствами преисполнено его человеколюбивое сердце... Боже мой, нет слов, чтобы выразить всю мою любовь к нему... И не ворует... Ни копейки... Но воров не щадит...