Дело всей России
Шрифт:
Более часа продолжалось истязание. Убойная сила шпицрутенов была так велика, что многие сваливались с ног и теряли сознание, и трех раз не пройдя сквозь строй. Жители села Малинового Емельян Старцов и Федор Щербин упали на третьем проходе. Мартин Ачкасов и Михайла Крицын — на шестом. До десяти и одиннадцати заходов дотянули Василий Лизогубов, Илья Шехавцов, Матвей Натаров. И только невзрачный на вид Александр Пастухов вынес полностью все двенадцать заходов. Приняв последний двенадцатитысячный удар, он пал замертво под ноги пехотинцам. После этого нового истязания Аракчееву удалось сломить арестантов и принудить их
Расправы были приостановлены. Арестованные вновь были приведены к присяге.
— Благодарение всевышнему, — облегченно вздохнув, сказал Аракчеев. — Теперь можно совсем перебираться в Чугуев, чтобы довести до конца суд правый, суд скорый. — Он обратился к толпе: — Ждите моих дальнейших распоряжений. Наказания, судом определенные, будут проводиться и впредь на этом плацу. Присутствие каждого поселянина и поселянки обязательно. Отцам вменяю в обязанность сделать внушение своим сыновьям, которые почему-либо не явились к принятию присяги сегодня...
— Пожар! — крикнул кто-то за спиной Рылеева.
— На Чугуевке!
— За плотиной!
— Унтер-офицера Ивана Соколова новый дом горит!
В небо, за плотиной, выбросило черный клуб дыма, затем вырвался пламень. Народ с горы и с плаца ринулся туда, где горело. И Рылеев с Бедрягой последовали за толпой.
К месту пожара скакал эскадрон улан, бежала пехота, пожарники налаживали пожарную кишку.
Когда Рылеев с Бедрягой подошли к охваченному пламенем дому, то услышали детский страшный вопль из горящего дома. Войти в горящий дом было уже невозможно. Вскоре выяснилось: жена унтера-офицера Ивана Соколова сожгла сама себя и двух малолетних сыновей в постылом аракчеевском тереме с флигелем и мезонином.
12
После того как пожар был потушен, — сгорело на этот раз всего пять недавно отстроенных однообразно унылых домов, — Аракчеев засветло вместе с многочисленной свитой и под усиленной охраной воротился в Харьков в дом губернатора. Нынешний день он считал удачным.
Рылеев с Бедрягой решили переночевать в Чугуеве в доме рядового из хозяев Федора Ветчинкина, за смелые речи жестоко наказанного во второй приступ. Домой его привели под руки. Он не мог ни пить, ни есть, ни сидеть, ни лежать на боку или на спине. Его положили на солому среди горницы. Он лежал ниц лицом, на животе. На изрубцованную, будто изрубленную шашкой спину, на которой запекшаяся кровь была смешана с грязью и обломками шпицрутенов, нельзя было глядеть без содрогания. Кости светились сквозь разрушенные мышцы и кожный, продырявленный в сотнях мест покров. Рылеев и Бедряга видели на войне немало искалеченных, но такой ужас им представился впервые.
Они стояли около лежащего на полу Ветчинкина, в душе проклиная виновника всех этих бедствий.
— Какой изверг... Какой изверг... Тиран... Ну и тиран... Нет таких слов, чтобы изобличить перед Россией все его неслыханные злодейства...
Федор Ветчинкин порой начинал говорить что-то несвязное, как в безрассудстве. Мать-старуха принесла охапку лопухов и сочной крапивы, жена истолкла все это в ступе, потом аспидно-зеленым отстоем стала поливать багрово-синюю спину полумертвеца.
Засветили
На другой день Аракчеев со всей сопровождавшей его свитой, после очередной расправы на плацу, переехал на жительство в обескровленный Чугуев, в деревянный дворец, что возвышался над взрытой горой.
Он распорядился, чтобы к нему еще раз привели всех депутатов, находящихся на положении арестованных.
Под караулом их привели к деревянному дворцу. Аракчеев, в армейском мундире с голубой лентой через плечо, при всех регалиях, в начищенных форменных сапогах, при шпаге, вышел на балкон.
— Теперь все бунтовщики, полагаю, убедились, сколь силен я! — заговорил он с балкона. — Меня заговорами и угрозами не испугаешь. Пугливого царь не сделал бы своим другом. И дурак в друзья царю не годится. А я вот пригодился! Двадцать пять годков исполнилось нашей дружбе. Мы с батюшкой-царем смолоду одно думаем. Милосерднее нашего батюшки другого царя не бывало и нет. Он меня научил милосердию. Видели, как я умею наказывать? Ежели и умирают наказанные по-божески, то уж это не по моей вине. Я помиловал приговоренных к казни, сохранил им живот, а ежели они помирают, то уж по воле божьей, значит, богу так угодно!..
Депутаты стояли под балконом, понуро наклонив обнаженные головы.
— Приму на свою ответственность остановить наказание, судом определенное, над тем, до кого не дошла очередь. Буду просить у государя для всех вас всемилостивейшего прощения, если исполните следующее: подадите мне список главным зачинщикам и отыщете все бумаги, при начале возмущения писанные.
— Подумаем, — ответили из-под балкона.
Аракчеев велел всех депутатов освободить из-под караула с тем, чтобы они могли разнести его последнее требование по Чугуеву.
При закрытых ставнях Аракчеев почти всю ночь писал пространное письмо с подробным отчетом об одержанных победах, о якобы неимоверных трудностях и страшных опасностях, которые ему приходится преодолевать каждый день и на каждом шагу, бранил Лисаневича, неодобрительно отзывался о графе Витте, не проявившем никакой озабоченности положением дел в Чугуеве. Потом он взялся за послание статскому советнику Николаю Муравьеву, полное сдержанных упреков за скупые столичные новости, разумеется, под столичными новостями он подразумевал всегда новости дворцовые. Из всех нечувствительных агентов Аракчеева статс-секретарь Николай Муравьев в настоящее время был самым ценным для временщика информатором. Особенно в нем Аракчеев ценил то, что тот ничем не брезговал в раздобывании нужных графу сведений.
Ночь прошла сравнительно спокойно: пожаров не было, побегов целыми семьями не замечено. Арестанты, запертые в полковой конюшне, не бунтовались и не выкрикивали угроз Аракчееву.
Перед началом очередной экзекуции к деревянному дворцу на горе приблизились три инвалидных казака: Бордак, Тыслюк и Казаков. Они вели за собой связанных по рукам сыновей отроческого возраста. Став перед дворцом на колени и заставив сыновей сделать то же самое, они попросили караульных доложить о них благодетельному генералу.