Дело всей России

Кочнев Михаил Харлампиевич

Полусказочные мечтания о давно минувших временах Новгородской республики с ее вечевым колоколом мы заменили ясно очерченными целями и стремлениями привести их в полное соответствие с духом времени.

Вскоре нам стало ясно, в результате размышлений и рассуждений, что монархическое правление, прикрытое фиговым листом приспособленной к его потребностям конституции, это тот же самодержавный кафтан, который будет удобен для будущих аракчеевых, но совершенно непригоден для всякого разумного, живого, деятельного, честного в России.

Проект конституции Новикова бросил в наши души первые республиканские искры! Эти искры уже разгораются в пламень, освещающий весь наш дальнейший путь! Коренной управе ныне предстоит решить, какой дорогой мы пойдем сами и поведем за собой других. — Сделав обширнейший и детальный экскурс в историю монархических правлений и перечислив все выгоды и невыгоды конституционной монархии, Пестель сделал довольно пессимистический вывод: — Всякая монархия, хотя и с урезанными куцыми конституциями правами, приводит с математической точностью к образованию каст, что возникают от неправильного

распределения общественных богатств. Такие касты суть самые нелепые и опасные из всех, так как они отличаются наибольшей бесчеловечностью, содействуют бесконечному увеличению армии бедняков, тем самым ускоряют обнищание народных масс. Обнищание в свою очередь ведет к неизбежной революции. Доказательством тому являются все английские беспорядки 1817 года. Они порождены всепожирающими английскими кастами. Титулованная аристократия и народные массы никогда не имели и не могут иметь общего политического языка! Современная денежная аристократия, самая эгоистичная и хищная из всех известных истории аристократий, — достаточно бросить взгляд на Англию, чтобы убедиться в этом, — как гидра поднимает над миром свои хищные головы и, опираясь на груды окровавленного золота, повергает неимущие классы в бездонный океан ужасающей нищеты, готовит миру все новые и новые катастрофические бедствия. При полнейшем господстве денежной аристократии не может быть и речи о какой-либо гуманности и свободе личности, свободе слова и печати. Денежные кощеи бессмертные смотрят на все, в том числе на политику и словесность, на мораль и нравственность, как на своих раболепных служанок. Для денежной аристократии, как и для абсолютного самовластия, не существует прав политических, прав гражданских, прав частных для тех, кто неимущ. И это страшнейшее зло! Оно порождается ежедневно и ежечасно тем, что бедный живет лишь от своего труда, а богатый от своего имущества, от своих капиталов! Народ при таком образе правления приходит в отчаяние! Отверженные эгоисты, поставившие себе на службу все законы и все положения куцей конституции, в бешеной злобе набрасываются на каждого, дерзнувшего поднять свой голос в защиту народа! Я хорошо знаю и предвижу, господа, что всевозможные наши аристократии, все титулованные и богатеи восстанут и против нас, как только мы объявим войну их эгоизму и классовым привилегиям! Но разве дух зла когда-либо позволял добру поднять голос, и не объявлял ли он беспощадной войны, тем более жестокой и упорной, чем значительнее были затрагиваемые интересы! В чем я вижу основные движущие пружины современной истории? Я вижу их в резком разграничении кучки богатеев, с одной стороны, и массами совершенно нищих — с другой. Мы не можем при выборе наших целей не считаться с этим злом века. Бедный не может и на один день прекратить свою деятельность по добыванию средств, так как, не имея иного капитала, кроме своего труда, он, с прекращением последнего, умирает с голода. Богатый же может жить на свой капитал и тем принудить бедняка принять любые условия, которые ему вздумается поставить, с тем чтобы последний отдал ему свой труд. Опыт показывает, что ни одна конституционная монархия не в состоянии не только разрешить этого величайшего вопроса, но даже не в силах сколько-нибудь заметно облегчить участь миллионов рабов, стонущих ныне в цепях у новой денежной аристократии. — Перейдя к атакам на все формы конституционной монархии, Пестель заговорил горячо, темпераментно. Временами он открывал тетрадь и снова закрывал. На его обычно бледных щеках играл румянец, и взгляд сделался озаренным. Все, что он сейчас говорил, было для слушающих не отвлеченным академическим рассуждением, а делом живым, к которому все они причастны и мыслью и душой. — Грозные события последних десяти лет столько низвергли престолов, столько уничтожили царств, столько царей обратили в изгнание, мы являемся свидетелями стольких переворотов, что не можем не проникнуться революционными мыслями и не клокотать духом преобразования. Наш век призывает нас глядеть не вспять, а вперед! И только вперед! — воскликнул Пестель и сжатым кулаком стукнул по столу. — А впереди ясно вижу я в подробностях живую картину счастия России, победоносно свершившей революцию! Революция не так дурна, как говорят о ней эгоисты аристократы! Государства, где нет революции, лишены многих благ и преимуществ. Думая о революции в России, я всегда прихожу в такое восхищение, в такой восторг, что готов идти на все, чтобы ускорить полное введение и совершенное укрепление республики! Я в душе окончательно и бесповоротно республиканец, и ни в чем ином не вижу большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении, которое принесет нам революция! А всякая революция успешна бывает лишь тогда, когда тщательнейшим образом подготовлена и свершается решительными революционными средствами! Я вспоминаю блаженные времена Греции, те золотые ее времена, когда она состояла из процветающих республик, и жалостное ее положение потом. Я сравниваю величественную славу Рима во дни республики с плачевным ее уделом под правлением императоров. История великого Новгорода меня также утвердила в республиканском образе мыслей. Я нахожу, что во Франции и Англии конституции суть одне только удобные для аристократии и богатеев, для титулованных стяжателей народного добра, покрывала, никак не мешающие министерству в Англии и королю во Франции самовластно делать все, что они пожелают! Только республика и революция могут избавить массы от этого зла! Самодержавие, если хотите, имеет свои преимущества перед такой жульнической конституцией, отвечающей морали и нравственности тамошних торгашей. Ведь во всяком самодержавном правительстве неограниченность власти одного лица открыта, всем видна и никем подло не прикрывается. Между тем как в конституционно-монархических

правительствах фактически ничем не ограниченная власть лживо прикрывается словесными хитросплетениями, которым ни один разумный человек не верит и не может верить. Современные аристократии, сосредоточившие в своих руках колоссальные богатства, наконец и неизбежно сделаются сильнее самого монарха, и это мы уже видим в Англии. Каков же вывод? Вывод может быть лишь один: массы народные и аристократия всякого рода непримиримы! Аристократия суть главная препона государственному благоденствию и может полностью быть устранена лишь республикой. Революция — иного пути для России нет! Путь Англии для нас неприемлем! Я за революции и республику без каких-либо оговорок!

Появился полковник Федор Глинка и пошел по кругу, пожимая каждому руку.

— Извините, господа, за невольное нарушение дисциплины и установленного порядка, — говорил он на ходу, — задержал Милорадович...

— В театре? — улыбнулся Матвей Муравьев-Апостол.

— В своей канцелярии. Прибыли заморские ревизоры, чтобы ознакомиться с состоянием наших тюрем, рабочих домов, богаделен. Вот мы с генералом и строчили предписания всем тюремным начальникам и рассылали с нарочными, чтобы были готовы к приему наезжих сеятелей гуманности, — объяснил Глинка. — Высочайше повелено всех арестантов и арестанток вымыть, выскоблить, вычесать, одеть во все новое, напоить, накормить, развесить иконки во всех темницах и казематах, разложить на столах в камерах Библии и Евангелие, раздать свечи из белого воску. А в главных петербургских и московских тюрьмах велено наскоро сколотить по певческому хору, а буйных арестантов, от которых могут случиться разоблачения, рассовать по захолустным острогам!

— Истинно соломонову мудрость показывает наше правительство перед гостями! — зло засмеялся Сергей Муравьев-Апостол.

— Аракчеевская выдумка, — заметил Тургенев.

— Не думаю, — возразил Пестель. — В сим распоряжении почерк государя! Он вот уже два десятилетия пыжится пустить пыль в глаза всей Европе и предстать перед ней просвещеннейшим и гуманнейшим самодержцем.

— А не Милорадович ли, щеголь, подтолкнул царя? — спросил Толстой.

— Возможно, что и он внес свою лепту в сие богоугодное предприятие, — потирая захолодавшие на сильном сыром ветру руки, сказал Глинка. — Но моего участия в данной просветительской акции не было.

— Ты, Федор, за что голосуешь: за республику или конституционную монархию? — с ходу спросил Сергей Муравьев-Апостол.

— Предпочитаю видеть на престоле Елизавету Алексеевну! — отвечал без колебаний Глинка. — И разумеется, конституцию! В крайнем случае, если почему-либо Елизавета откажется от престола или не может быть возведена на престол, то объявить государем малолетнего наследника цесаревича Александра Николаевича при соответствующем регентстве! Гвардия всегда поддержит Елизавету!

Пестель резко мотнул головой, но не стал возражать Глинке, поскольку председательствующий Илья Долгоруков уже встал, чтобы объявить начало прений.

Глинка велел подать к столу чай с медовыми пряниками, которые он любил и всегда держал про запас.

Пили чай, обмениваясь мнениями, шутили. Лунин рассказывал разные истории. Никита Муравьев возражал Пестелю, оспаривая его резкую оценку, данную отпавшему от содружества Александру Муравьеву. О своем родственнике он говорил довольно мягко.

— Счастлив Александр Николаевич Муравьев, став обладателем ангельского создания, — с иронией заметил Пестель. — Но в глазах его всякий раз, когда мне доводится встречаться с ним, я читаю все смятенное и неловкое состояние его души... Плох тот мужчина, который не умеет или не хочет любовь к свободе слить воедино с любовью к женщине. И я не знаю худшего вида эгоизма, чем эгоизм влюбленного до умопомрачения, до потери священного чувства — чувства гражданского долга. Сердце, в котором любовь выжгла гражданский долг, перестает быть не только сердцем мужчины, но и вообще сердцем человеческим, оно превращается в сердце самца, подчиненного лишь чувственным порывам. Чувственность — свойство наших доисторических предков!

Сторонниками взглядов Пестеля единой дружиной выступили Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, Михаил Лунин, Николай Тургенев, Глинка. Граф Толстой, Никита Муравьев и Семенов с Колошиным оспаривали такую категоричность суждений, находя в них односторонность и упрощение таких сложнейших душевных коллизий, которые никак нельзя упрощать ни республиканцу-революционеру, ни до умопомрачения влюбленному романтику. Лишь Александр Бригген остался непричастным к этой дискуссии, временно уведшей в сторону внимание всех от основного и главного, ради чего собрались они сюда.

Сергей Муравьев-Апостол и Павел Пестель, возглавляя революционное республиканское начало, вовсе не хотели распри, губительной для всякого дела междоусобицы, которая так легко возникает, когда рассудок и здравый смысл отступают перед раздраженным самолюбием, ущемленным тщеславием. Они добивались единства во всем, начиная с общей платформы и кончая согласованными действиями на местах.

Пестель не раз во время разговоров поднимался, чтобы напомнить об опасности возникновения двух непримиримых враждебных лагерей, что нанесло бы большой вред той и другой стороне.

Бесконечные несогласия — верная гибель для всякого общества.

Пестелю с первых дней существования Союза была предельно ясна азбучная истина: члены, составляющие то или иное общество, должны сознательно делиться на повелевающих и повинующихся. Но эта истина на первых же порах неизбежно порождала много трудностей, преодолеть которые могли лишь люди сильные духом и высокие помыслами.

Время шло, а к общему решению собрание не приближалось. Нрав и личные качества каждого в отдельности стали брать верх, и казалось, уже никто не хочет считаться с мнением других. Этот разнобой мнений грозил бедой.